Важной чертой дифференциации христианской церкви от мирского общества была четкость и резкость проведенных границ: ранний христианин жил «в миру», но был «не от мира сего». Большое общество было языческим и представлялось христианину совершенно обесцененным, царством неискупимого греха. Знаменитое предписание «кесарю — кесарево» нужно было понимать как признание того, что кесарь — языческий монарх, символ языческого политического и социального порядка. В том, что здесь выражалось «принятие» римской власти, проявлялась христианская пассивность по отношению ко всему мирскому. Как решительно настаивал Э. Трельч, раннее христианство не было движением социальных реформ или революционным движением. Признание власти кесаря ни в коем случае не означало позитивной интеграции, ибо оно коренилось в эсхатологических ожиданиях близкого второго пришествия, конца света и Страшного Суда.
Христианское движение как целое было изначально двойственным в своем отношении к секулярному миру, что во многом опять-таки было унаследовано от иудаизма. С одной стороны, оно утверждало приоритет «вечной жизни» перед всеми мирскими делами. Поэтому, наряду с прозелитизмом, оно делало акцент на такие средства спасения, как личное благочестие и аскетизм. С другой стороны, Христос и его церковь, подобно народу Израиля, имели назначенную Богом миссию на этой земле, что на деле означало миссию в человеческом обществе. И хотя положение церкви в имперском обществе вынужденно отодвигало этот компонент на второй план, его эволюционный потенциал был весьма значительным.
Христианская отрешенность от мирских дел сталкивалась со все более серьезными проблемами по мере обращения в христианскую веру широких слоев населения, и особенно представителей высших, социально и политически более ответственных классов. Этот процесс достиг кульминации в начале IV в. н. э. с провозглашением новой имперской религиозной политики, нашедшей отражение в Миланском эдикте (объявившем о терпимости к христианству), в обращении в христианство императора Константина и в объявлении христианства государственной религией.
Эта кульминация была не только великим триумфом, но и источником огромных напряжений внутри христианства, поскольку церковь оказалась перед опасностью потерять свою независимость и превратиться в орудие светской политической власти.
Знаменательно, что именно в этот период утверждается монастырство. Предписание апостола Павла «оставаться в том положении, в каком вы были призваны» уже в самом начале казалось недостаточно радикальным определенному меньшинству христиан, которые целиком порывали с миром и становились отшельниками. Теперь же подобные настроения приводили к созданию организованных общин верующих, полностью посвятивших свою жизнь религии и покинувших мир, приняв обет нестяжания, безбрачия и послушания.
Хотя христианство было «рассадниковым» движением с потенциальными возможностями для будущего социального развития, оно не могло преобразовать Римскую империю, поскольку там отсутствовали необходимые условия его институционализации. Монастырское же движение образовало еще один, особый вид «питомника рассады» уже внутри христианства и стало мощным и все более усиливающимся эволюционным рычагом воздействия как на «мирскую» церковь, так и на секулярное общество.
Институциональное структурирование христианской миссии в мире, в котором монастыри играли повсюду важную роль, оказалось теснейшим образом связано с процессом дифференциации восточной и западной ветвей церкви. Отчасти в результате ослабления на Западе светской власти, включая потерю Римом статуса имперской столицы, церковь получила там большие возможности стать независимым «субъектом действия». Выступая как единая организация всех христиан, мирян и клира, западная церковь создала «универсальную» епископальную систему, централизованную под эгидой папского престола в Риме.
В период «мрачного Средневековья» и на протяжении почти всей эпохи более поздних Средних веков эта организация показала себя более эффективной, чем любая из числа светских, и произошло это благодаря длительному воздействию трех важных моментов в развитии церкви.
Во-первых, во многом под влиянием Августина на самом высоком теологическом уровне за «градом людским» утвердилось почти легитимное место, при том, что проводилось различение между ним и «градом Божьим». В противоположность характерному для раннего христианства тотальному отчуждению от мирского общества, в концепции Августина утверждалась мысль о «негативной терпимости» по отношению к нему и допускалась возможность его морального совершенствования под христианским влиянием как вполне законного стремления. Августин также пошел гораздо дальше своих предшественников по пути принятия секулярной культуры древнего мира.
Во-вторых, с учреждением ордена бенедиктинцев западное монашество стало уделять гораздо больше внимания мирским делам, чем восточное монашество. Интерес к светскому миру укрепился с появлением в западной церкви других орденов, таких, как клюнийские монахи, доминиканцы, францисканцы и, наконец, иезуиты.
В-третьих, организация церкви была скреплена посредством таинств, которые обрели свою окончательную форму до начала Средних веков. Священнический сан превратился в должность, независимую от личных качеств занимающих ее персон, а значит, и от их партикуляристских связей. Западная церковь достигла значительно более высокого уровня «бюрократической» независимости своего белого духовенства, чем восточная церковь, где епископы обязательно должны быть выходцами из монахов, а приходские священники тесно вовлечены в жизнь местных общин.