Участие белых студентов — выходцев из средних слоев в борьбе за гражданские права черного населения страны — едва ли не самая героическая и благородная страница в истории молодежного радикализма 60-х годов. Само по себе движение за гражданские права на Юге, первоначально идеалистическое, ненасильственное и вдохновляющееся принципами Ганди, началось 1 февраля 1960 года, когда четыре черных студента вошли в ресторан Вулворта в Гринсборо (штат Северная Каролина) «только для белых». Их не обслужили, но они остались сидеть за своим столиком. К ним присоединилось довольно большое число белых студентов, и в историю движений протеста этот день вошел как первая сидячая забастовка (сит-ин), ставшая затем одной из самых популярных форм борьбы. Этот ее идеалистический период продолжался до 1964 года.
С 1965 года движение за гражданские права пошло на убыль, а среди негров стали раздаваться голоса о необходимости ответить насилием на насилие, вследствие чего возникла боевая организация «черные пантеры».
Белые студенты оказались исключенными из движения, от которого они уже и сами организационно обособились, еще в 1960 году создав собственную организацию СДО («Студенты за демократическое общество»), «все члены которой были белыми и принадлежали к средним классам», по комментарию американского исследователя Д. Ньюфилда. Вопреки несомненному идеализму и героизму члены СДО обнаружили очевидную склонность к оттеснению специфически негритянских проблем на второй план по сравнению с первостепенными, на их взгляд, проблемами «нового сознания», антитехницизма, антипотребительства и т. д. Кроме того (и этот аспект проблемы особенно значим в свете рассматриваемого здесь «антимифа»), сама по себе руссоистская идеализация «детей природы» порою оборачивалась парадоксальным вопросом: а не лучше ли оставить их в том положении, в котором они пребывают, нежели «осквернять» приобщением к буржуазной городской культуре? Ньюфилд цитирует характерное «размышление вслух» одного из белых участников движения: «Иногда я чувствую, что я только помогаю интегрировать прекрасный народ в современное белое общество, со всей его обезличенностью... То, что я чувствую, — вовсе не пасторальный романтизм XIX века, но просто-напросто уважение и восхищение перед лицом культуры, которая вопреки всему все еще не столь обезличена, не столь осквернена торгашеством, как наша северная массовая культура...» В целом, однако, это восхищение негритянской культурой, сохранившей свои мощные народные корни, и у битников, и в контркультуре оказалось ферментом, ускорившим созревание ее романтического, иррационалистского ядра.