Решив поступить на физфак, я готовился только к экзаменам по математике, не от самоуверенности, не из расчетливости или «на авось». Не помню, как и почему, но о других экзаменах я напрочь забыл. Я решал и решал задачи, одну за одной, как автомат, из всех университетских сборников по всем естественным факультетам, кроме последних задач мехматовских билетов. Их я даже не пытался решать. Тогда был простой критерий гениальности: кто решил все на письменной математике на мехмате — тот гений. Их были единицы. Их брали всегда, несмотря ни на что. Так же и на физфаке. Абитуриент, сдавший на пять две математики, на физике мог нести чушь — его все равно брали, и за сочинение ему всегда ставили проходную тройку. Конечно, действовал негласный ценз по национальному, социальному и, наверное, каким-то другим критериям. Но топ-листа абитуриентов, который выявлялся на математике, он не касался, хотя бы из чисто утилитарных соображений: в каждой учебной группе (их на курсе 20) должны быть 2–3 сильных студента-«паровоза», чтобы другие вольно или невольно на них ориентировались и подтягивались. В нашей группе таким «паровозом» был я. Когда на одном (и только на одном за все 5 курсов) экзамене по физике мне поставили четверку, вся группа остолбенела: что же с ними будет? — но обошлось. Однако я забегаю вперед, в следующий раздел книги. Именно готовясь к вступительным экзаменам, я почувствовал себя профессионалом — в решении задач. Я мог решить любую экзаменационную задачу по математике на любом факультете МГУ, кроме пресловутых последних задач мехматовских билетов. Я без труда восстановил этот профессионализм, когда, как я уже упоминал, занялся репетиторством. Я сдал обе математики на пятерки. […]
Придя на физфак МГУ в 1967 г., я застал его, казалось бы, в самом расцвете. Его кафедры пестрели академиками и лауреатами. После мехмата он считался самым престижным вузом страны. Но это была надводная, блестящая на солнце верхушка айсберга. Его подводной, скрытой для сторонней публики частью было то, что на 80–90% физфак был «завязан на оборонку». Большинство из этих академиков и лауреатов стали таковыми именно за оборонные работы. Если такой академик и лауреат на старости лет с гонором и апломбом начинает заниматься, например, гравитацией, получается «и смех и грех». Ведь он академик, грубо говоря, по автоматам Калашникова, а не по гравитации. Но студентов младших курсов все это не касалось. Распределение по кафедрам происходило в середине третьего курса. Лишь много позже я понял, насколько правильно сделал, выбрав физфак МГУ. Он был единственным в стране вузом, где готовили по теоретической физике. Что-то было в Ленинградском университете, что-то в Новосибирске, Киеве, еще кое-где. Знаменитые МИФИ и Физтех теоретиков не готовили, они на 200% работали на «оборонку». Там все студенты получали такую форму секретности, что даже в соцстраны не могли выехать десятилетиями. На физфаке же, за исключением отделения ядерной физики, общей секретности не было, хотя велось много хоздоговорных тем по секретным тематикам. […]
На третьем курсе я распределился на кафедру теоретической физики к Д.Д. Иваненко. […]
Я был студентом, аспирантом и сотрудником Д. Д. Иваненко в течение 25 лет, с февраля 1970 г. до дня его смерти 30 декабря 1994 г. Мы опубликовали 21 совместную работу, включая три книги. В течение 15 лет (с 1973 г. по 1988 г.) я был секретарем, а потом куратором секретарей его научного семинара, общаясь с ним ежедневно едва ли не часами в университете, у него дома или по телефону (порой за полночь).
Здесь лишь отмечу те качества Иваненко, которые особенно повлияли на мое становление как ученого.
Во-первых, он мыслил масштабами мировой науки, и для меня с тех пор есть одна мировая наука и ее уровень, как в «Мастере и Маргарите» Булгакова: «Свежесть бывает только одна — первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!»
Во-вторых, по общему мнению, Д. Д. Иваненко был едва ли не самым эрудированным физиком-теоретиком в стране, он был чрезвычайно богат на стоящие идеи, и с ним было интересно. Это признавали даже его недруги.
В-третьих, он ничем не ограничивал мою научную свободу. Надо было «плыть» самому, и я «выплыл». Первая наша с ним общая работа «К идее праспинора» вышла в 1976 г. Иваненко очень дорожил своей научной репутацией и был весьма разборчив в совместных публикациях.
В-четвертых, Д.Д. получал много препринтов из Дубны, Международного центра теоретической физики Салама в Триесте, CERN, DESY, а также оттиски статей и препринты своих зарубежных коллег. Я чувствовал себя на фронте мировой науки.
Оканчивая физический факультет в 1973 г., я фактически был теорфизиком-самоучкой, нахватавшимся многого и там и сям. У меня был всего один потерянный балл, и кафедра оставляла меня в аспирантуру у Иваненко. Студент пришел и ушел, а аспирант — это уже научная номенклатура, официально — член научной группы, потенциально — будущий сотрудник.