Матрона, как и ее муж, спала в нижнем белье: набедренной повязке (subligare), нагрудной повязке или лифчике, рубашке. Вместе со всем городом она поднималась на рассвете, чтобы не терять светлого времени — к тому же при шуме на улице и в самом доме, где его поднимали убиравшиеся и выпекавшие хлеб рабы, спать было очень трудно. Но в богатых домах хозяйка все реже и реже сама наблюдала за этими работами, а только отдавала распоряжения — как в Риме, так и в деревне.
Дама быстро съедала легкий завтрак и до послеполуденной бани в термах или собственной купальне (lava- tio) занималась продолжительным туалетом, пользуясь горшочками (matella) и зеркалами (specula). Она чистила зубы, чтобы сделать их белыми и крепкими, а также освежить дыхание — собственно, натирала их различными, подчас агрессивными веществами; делать это на людях не рекомендовалось. Если не было другого выхода, она вставляла искусственную челюсть, как Лекания, над которой смеялся Марциал: ведь над старухой с желтыми шатающимися зубами смеялись все. Зубной боли боялись и мужчины, и женщины; для борьбы с ней было множество средств. В некоторые из них входила белая или черная белена; содержащиеся в ней алкалоиды — гиоскамин и гиосцин — действительно обладали анальгетическими свойствами. Жевали корни белены, вымоченные в уксусе, полоскали рот теплым настоем ее побегов, вдыхали дым от обжаренных зерен, поливали больной зуб теплым соком, клали в рот мешочек с корнями или семенами и т. п.
Прическа — целое дело. Ее нельзя было сделать без помощницы (ornatrix) — парикмахерши, выросшей в семействе или обученной у мастера (apud magistrum), живущей в доме как рабыня или приходящей из цирюльни. Прическа должна следовать моде, а моды сменялись очень быстро. Часто прически были чрезвычайно сложными, требовали больших усилий и порождали между красавицей и ее мучительницей особые садомазохистские отношения — поживу для сатирических поэтов. У Марциала Лалага, недовольная тем, как уложены ее кудри, убивает девочку-цирюльницу.
Иногда женщина желала окрасить волосы: кому-то могла прийти в голову безумная мысль перекрасить себя в британку, но бельгийский, батавский и германский цвет волос (светлый, более или менее рыжеватый) был позором для римлянки: она могла от этого заболеть, как Цинция. Гален, когда к нему обращались в таких случаях, бывал весьма недоволен, потому что многие краски были по-настоящему вредны, и к тому же это было, собственно, не дело врача. Но он уступал, если клиентка убеждала его, что хочет высветлить волосы ради престижа супруга, помогая ему продвигаться по службе. Чаще же всего волосы просто завивали щипцами, причем нередко пережигали.
Настоящие волосы мог заменять или дополнять парик, часто из натуральных волос. Накладные волосы крепили булавками, иногда очень искусными, как, например, хранящаяся в Коммунальном музее древностей в Риме с головкой в виде женщины с изысканной прической. Иногда ornatrix, одна или вместе с массажисткой (unctrix), дома или в цирюльне делала даме эпиляцию, массаж, уход за кожей и макияж.
Приличный внешний вид был гражданским долгом как для мужчин, так и для женщин, но означало это не одно и то же. Мужчина должен был умываться, соблюдать чистоту, причесываться, стричь или брить, смотря по моде времени, бороду и не пахнуть дурно; он носил одежду, указывавшую на его положение и возраст. Женщине этого было мало: она хотела быть красивой и обворожительной. Поэтому ей нужны были косметические средства — «медикаменты для лица» (medicamina faciei), как их называет Овидий в своей эротической поэме.
Прежде всего она накладывала маску из хлебного мякиша, помады, яиц, потом умывалась чистой водой. Затем она делала лицо белым и розовым — белым, как молоко, как лилия, как цвет боярышника, как лебедь, как снег, как слоновая кость или серебро, но никак не бледным — бледность указывала на болезнь и прежде всего болезнь от любви; розовым, как цветок шиповника, но не кирпичным или алым — это считалось мужиковатым. Если подобные прелести не были даны женщине от природы, их должна была создать цирюльница при помощи роскошных или относительно дешевых баночек и скляночек, купленных матроной или подаренных ее поклонниками. Еще на заре римской истории, в VI в. до н. э., друг подарил некоей красавице сосуд для румян с тремя чашечками, на котором прежде обжига выцарапал любовную надпись из трех строчек (CIL, I2, 4). Основой всему служили свинцовые белила, но кроме того применяли мел, толченый рог, белые бычьи бабки, костный мозг животных, нарциссовые луковицы, ячмень, пемзу для зубов, румяна и губную помаду (их называли fucus, purpurisium или minium), тушь для глаз. После бани приходилось начинать все заново, тщательно следя при этом, чтобы мужские глаза не увидели неаппетитных приготовлений, когда винный осадок смешивают с овечьим жиром или козьим костным мозгом.
Ценились духи — экзотические и местного приготовления, особенно из Кампании. В Геркулесовом саду в Помпеях цветы для венков и для парфюмерии разводили на продажу на хорошо политых клумбах, разделенных канавками с водой. Под пеплом сохранились пыльца, остатки корней, глиняные горшки с четырьмя отверстиями для молодых ростков, садовые инструменты, амфоры и бочки, осколки стеклянных флакончиков для духов и черепки глиняных баночек для кремов. В саду росли большая тенистая олива, лимоны, вишни, папоротники, дикий виноград, а из цветов — анютины глазки, розы, туберозы, жимолость, лилии, крокусы, ирисы, нарциссы, гвоздики и другие. Садовник вовсе не давал цветов в кредит или давал до завтра; он так и выложил мозаикой на пороге дома: eras credo.
Оставалось одеться и надеть украшения. За гардероб отвечала особая горничная — vestiplica или vestipica. Поверх ночной рубашки матрона надевала длинное верхнее платье (столу), обычно с расшитым подолом; ее подвязывали поясом. Это была не просто одежда, а знак общественного положения — эквивалент мужской тоги. Быть одетой дома, как девица в Субуре, считалось очень дурным тоном. Если же матроне надо было выйти из дома, она накидывала еще шаль или плащ Эти одежды были яркими, делались из дорогих тканей, очень тонкого сукна, шелка, полотна, в том числе муслина-паутинки, как вуаль из Тарента. Красили их особые мастера, и работа красильщиков (tinctores) считалась такой тонкой, что они носили разные названия в зависимости от специализации — тканей, с которыми работали, и цветов, в которые умели красить. Крокотарии красили ткань в шафранно-желтый цвет, фламмарии — в огненно-красный, пурпурарии — в пурпурный, виоларии — в фиолетовый. Часто эти ослепительные ткани расшивались блестящими вышивками. При этом, поскольку совершенных фигур не бывает, надо было уметь скрыть свои недостатки. Овидий весело разоблачает эти уловки, которые ему открывали богатый опыт и зоркий глаз.
Несмотря на законы против роскоши, многократно принимавшиеся, начиная с 215 г. до н. э. (закон Оппия), и тщетно пытавшиеся ограничить расходы, чем богаче была женщина, тем больше на ней было украшений: диадемы, ожерелья, часто с подвесками, медальоны, браслеты, кольца, разнообразные украшения на ногах. Украшения из золота, серебра, бронзы, драгоценных камней, бисера, жемчуга (надзор за жемчугом иногда поручался специальной служанке)... Теперь оставалось только, чтобы на женщину посмотрели, но прежде всего — ей самой надлежало посмотреть на себя.
И действительно, каков бы ни был социальный статус женщины: простолюдинка, проститутка, матрона, — одним из символов женственности было зеркало. При раскопках их найдено очень много…(…)
…Небольшие приятные дарования женщине шли, но в меру: порядочной даме не подобало слишком хорошо танцевать, петь, играть на музыкальных инструментах. Если она занималась поэзией, то исключительно для приятного времяпровождения; Саллюстию не нравилось, когда одна дама «играла на кифаре и плясала изящнее, чем подобает приличной женщине», другие осуждали песенки, какие поют в Египте на берегах Нила (carmina nilotica), а Стаций одобрял свою падчерицу, которая плясала, играла на лире и пела — но только его стихи. Она не нашла себе мужа; возможно, ей попадались только такие семьи, где все еще полагали, что подобные способности не следует поощрять: они ведут либо к профессионализму синего чулка, либо к половой распущенности: так можно спутать матрону, женщину легкого поведения, проститутку и профессиональную артистку. […]
…Когда же она шла пешком, то без колебаний надевала обувь на очень высоких подошвах, если находила свой рост слишком маленьким: красавицы и поэты были согласны, что «заёмная красота» (cultu mercato) лучше никакой. Без головного убора не ходили — надевали, больше для красоты, чем по необходимости, платок или сетку для волос. Больше пользы было от салфетки (тарра), которой в Городе, чрезвычайно загрязненном (хотя понятия «загрязнение среды» тогда не было), вытирали пот и пыль. С помощью веера женщина спасалась от духоты, а главное — прогоняла мух и прочих насекомых. Постоянная служанка или ухажер несли над ней зонтик Сенека Старший был убежден, что поведение на улице указывает на образ жизни вообще, но сколько он ни советовал матронам ходить с опущенными глазами, чтобы лучше показаться невежливой по отношению к тому, кто с ней поздоровается, чем бесстыдной, его мало кто слушал. […]
… На зрелища женщины иногда ходили потому, что им действительно хотелось на них посмотреть, но чаще затем, чтобы ею самой полюбовались, а то, пожалуй, и «подцепили». Бывало, что туда влекла бурная страсть к какому-нибудь вознице, атлету или паяцу. Овидий, который больше любил возбуждение от любовного преследования, хорошо понимал, что движет женщиной: «других посмотреть и себя показать»357. Он очень рекомендует волокитам театральные трибуны: там может приключиться минутное развлечение, мимолетная победа, а может родиться длительная связь. Цирк удобен тем, что там все сидят вперемежку, но он вульгарнее.
У некоторых женщин флирт с актерами и тому подобными людьми заходил очень далеко. У Домиции Лонгины, жены Домициана, был роман с мимом по имени Парис. Это был очень распространенный сценический псевдоним, не позволяющий точно установить, о ком идет речь.