Я долго размышляла над тем, что одни едят, а другие только смотрят. И наконец, решила кое-что предпринять. Я знала, что отец привозит с автостанции, дневную выручку, мешочек с монетами, и каждый вечер оставляет его в кухонном шкафу. Однажды я подождала, пока все заснут. Проскользнула на кухню, заставляя себя не трястись от страха в темноте, и стащила несколько монет.
А на следующий день раздала их голодным друзьям. Ведь голод их мучил сильнее, чем меня — угрызения совести.
Мне-то всего-навсего предстояло пережить горечь от сознания того, что я украла деньги у отца. Я подавляла в себе чувство вины еще и тем, что напоминала себе: ведь и мама всегда что-то приносит ребятам из своего класса. Она забирала платья, ботиночки — подчас не дожидаясь, пока мы из них вырастем, — и отдавала их тем, кто в них нуждался. Мама ведь тоже не трубит о том, что для них делает, думала я, вот и мне нужно делать все втихомолку.
То, что дети голодают, казалось мне неправильным, однако, если я сама ничего по этому поводу не сделаю, думалось мне, это также неправильно.
Так я впервые столкнулась с классовыми различиями в среде своего народа. Мы-то не были самыми бедными.
Пока я не поступила учиться в школу, мне казалось, что и все другие люди живут так же, как мы. Мы трижды в день нормально ели, у меня была одежда на лето и на зиму, платья на каждый день и выходные наряды. Когда я протирала до дыр обувь, какое-то время выходила из положения с помощью картонных стелек, но очень скоро мы отправлялись в город за новой парой.
Деньги зарабатывали и отец, и мать. Отцу нелегко достался диплом об окончании колледжа св. Августина в Рейли, в Северной Каролине, и он в конце концов смог, еще до того, как я родилась, найти место учителя истории в Паркеровской средней школе. Но жизнь в те годы была особенно трудна, его зарплаты хватало лишь на то, чтобы кое-как сводить концы с концами. И вот он начал понемногу откладывать деньги и через несколько лет в рассрочку купил станцию авторемонта в черном районе Бирмингема.
Мама, как и отец, происходила из очень бедной семьи, она тоже с трудом пробилась к образованию, закончила колледж и получила место учительницы начальных классов. Обе их зарплаты составляли немного, но кое-как существовать на них можно было — и сумма получалась куда внушительнее средних заработков типичной черной семьи на Юге. Им даже удалось сэкономить на покупку старого дома на холме, но еще много лет верхние комнаты сдавались ими в аренду, чтобы рассчитаться с долгами: ведь дом был заложен. Им удалось добиться удивительно многого — я этого не понимала, пока не пошла в школу.
Тогда, как, впрочем, и сейчас, господствовал миф о том, что бедность — это наказание за лень и безделье.
И если тебе нечем похвастаться, это значит, что ты недостаточно упорно трудился. Но я знала, как тяжко трудились отец с матерью; он любил рассказывать, как ходил пешком за десять миль каждый день в школу, а у мамы был целый запас смешных историй о детстве, проведенном в деревне Сайлакоге. И я знала, сколько раз им пришлось терпеть неудачи.
Мои размышления о нищете и убожестве жизни вокруг нас не так сильно бы меня преследовали, если бы я не видела своими глазами того контраста, который существовал между этой жизнью и относительной обеспеченностью в мире белых. Тагловская школа казалась еще более убогой, когда мы сравнивали ее с соседней школой для белых детей. С вершины холма нам хорошо была видна эта начальная школа — солидная постройка из красного кирпича, окруженная сочной зеленью лужаек. А в нашей школе мы всю зиму спасались от холода с помощью пузатых железных печек, жадно пожиравших уголь; когда на улице шел дождь, вода заливала и нас. Я успела подрасти, когда на месте нашей развалюхи в конце концов построили новый дом, но туда переселили начальные классы, и я проучилась там не больше года, если не меньше.
Нам всегда не хватало учебников, а в тех, что были, старых и рваных, частенько недоставало самых важных страниц. Для уроков физкультуры тоже не было специального помещения, только «яма», впадина у подножия холма. А когда в дождливые дни глинистая почва на дне ее превращалась в сплошное месиво, мы забирались в одну из соседних развалюх и сидели там, как куры на насесте.
Школа имени Тагл входила в сеть «негритянских школ Бирмингема», которыми ведал совет по образованию, на сто процентов состоявший из белых. Деятелей из этого совета мы видели в лицо нечасто, лишь в тех особых случаях, когда какой-нибудь гость из другого города интересовался «негритянскими школами» или же учинялась проверка. А в обычное время нашей школой руководили черные педагоги.
Наверное, именно благодаря этому обстоятельству нам сумели внушить за годы учебы чувство общности со своим народом и его историей. [...]
У нас же, в начальной школе имени Карри А. Тагл, воспитание чувства принадлежности к своему народу было не чьей-то прихотью, а вынужденной необходимостью: к этому понуждали условия гнета. Нас толкали к тому, чтобы мы жили в своем собственном, наглухо замкнутом черном мире; духовное развитие зависело от нас самих. Но все-таки не стоит идеализировать черные школы Юга на том лишь основании, что они воспитывали в нас и поддерживали это чувство. Оглядываясь в прошлое, я вспоминаю об отвратительной двойственности, которая пронизывала все эти школьные годы, преследовала нас на каждом занятии, в каждом классе, на любом школьном вечере. С одной стороны, учителя старались внушить нам, что мы принадлежим к черному народу и что мы не должны об этом забывать. Но, с другой стороны, многие учителя пытались внедрить в наше сознание официальное, расистское объяснение причин нашей бедности. И они поощряли в нас дух индивидуализма, конкурентной борьбы в качестве средства спасения от мучительной нищеты.
Нам говорили, что конечной целью нашей учебы должно быть получение навыков и знаний, которые позволят нам в одиночку, кто как может, подняться из грязи, «стряхнуть прах» нищеты. Этот станет врачом, тот — адвокатом, найдутся среди нас будущие учителя, инженеры, дельцы, бухгалтеры, предприниматели, а если кто-то будет бороться особенно упорно, он, быть может, приблизится к успехам самого А. Дж. Гастона, нашего местного черного миллионера.
«Синдром Букера Вашингтона» пропитал насквозь каждую клеточку нашего школьного образования в Бирмингеме. Трудись как следует — и награда тебя не минует. Естественным выводом из этой логики была мысль о том, что дорога для черных тяжелее, тернистее той, что открывается перед белыми сверстниками. Наши учителя внушали нам, что мы должны закалять себя, готовясь к тяжелому труду, к самому тяжелому труду, к жертвам и еще раз к жертвам. И только будущее покажет, насколько серьезно мы подготовились к преодолению трудностей на этом пути. Меня часто поражало, что они говорили об этих трудностях так, будто они существовали всегда, сами по себе, как часть естественного порядка вещей, а не были воздвигнуты системой расизма, которую в конце концов можно сокрушить.
Меня все чаще посещали сомнения по поводу этой сентенции: мол, трудись — и награда не заставит ждать. И все же реакция моя не была до конца последовательной. С одной стороны, мне что-то в эту логику не верилось. Трудно было допустить, чтобы все те люди, кто не «преуспел», не испытывали желания трудиться или у них отсутствовала воля к борьбе за лучшую жизнь. Если это правда, то, значит, огромная часть нашего народа, если не большинство, — ленивые лежебоки: именно так и говорят про нас белые.
Но, с другой стороны, я сама, казалось, вынашивала мечты и строила планы их осуществления в точном соответствии с философией «трудись — и тебе воздастся». [...]
Психология «трудись — и тебе воздастся» не исчерпывала всего того, что затуманивало наше сознание, противореча нашему природному чувству справедливости. Мы, например, знали, что, когда бы кто-то из белых людей ни
захотел посетить нашу школу, от нас требовалось «быть на высоте», как говорили наши учителя. Я не могла понять, почему нам нужно для них быть лучше, чем мы есть сами для себя, вести себя лучше, если только мы не подчиняемся им как существам высшего порядка. Проверяющие из совета по образованию всегда являлись группами — по три, по четыре человека, и эти белые визитеры вели себя так, словно они здесь хозяева. Надсмотрщики!
Иной раз главный из группы инспекторов, желая порисоваться в своей роли владыки, окидывал нас бесцеремонным взглядом, как стадо баранов, и кидал небрежно учительнице: «Сьюзи, а у тебя класс ничего...» Мы-то отлично знали, что, когда белый человек обращается ко взрослому черному только по имени, опуская фамилию, это равнозначно тому, что он мог бы сказать прямо: «Знай, черномазый, свое место». И всякий раз, когда происходила подобная оскорбительная сцена, я пыталась прочесть по лицам учителей, о чем они в этот момент думают. Покорно мирятся? Испытывают подобострастие? Переполняются духом вызова? Или боли от собственного бессилия, от со знания того, что любая попытка отстоять себя означает потерять место?
Клуб LivreLady – это объединение женщин разных профессий, возраста, семейного положения и географии. Более трёх лет участницы собирают женские проблемы, исследуют успешные и провальные стратегии современной женщины, создают инструменты преодоления самых распространенных трудностей.
Вы можете помочь проекту, присылая свои вопросы, проблемы и решения на тему обучения, карьерных стратегий, быта и коммуникаций по адресу livrelady@livrezon.ru
→ LivreLady ВКонтакте
→ LivreLady в Telegram
→ LivreLady на YouTube
Концентрированная книга издательства LIVREZON складывается из сотен и тысяч проанализированных источников литературы и масс-медиа. Авторы скрупулёзно изучают книги, статьи, видео, интервью и делятся полезными материалами, формируя коллективную Базу знаний.
Пример – это фактурная единица информации: небанальное воспроизводимое преобразование, которое используется в исследовании. Увы, найти его непросто. С 2017 года наш Клуб авторов собрал более 80 тысяч примеров. Часть из них мы ежедневно публикуем здесь.
Каждый фрагмент Базы знаний относится к одной или нескольким категориям и обладает точной ссылкой на первоисточник. Продолжите читать материалы по теме или найдите книгу, чтобы изучить её самостоятельно.
📎 База знаний издательства LIVREZON – только полезные материалы.