За каких-нибудь два-три года Горький приобрел широкую славу, которая вышла далеко за пределы родной страны. Нельзя составить полного представления о действительности того времени, о духовной жизни людей на рубеже двух веков, забыв о дерзком, звучавшем укором и обвинением, гордо плебейском имени: Максим Горький.
Разве не было у молодого писателя оснований чувствовать удовлетворение результатами своего труда? Тем больше могут удивить горьковские самооценки той поры, выразившие совсем другое настроение: разочарование в себе, сомнение в своем призвании. В 1899 году, отвечая на письмо А. П. Чехова, Горький писал ему: «В свое изящество и талантливость я не поверю даже и тогда, если Вы еще раз скажете мне об этом, и два, и десять раз. Вы сказали, что я умен, – тут я смеялся. Мне от этого стало и весело и горько. Я – глуп, как паровоз. С десяти лет я стою на своих ногах, мне некогда было учиться, я все жрал жизнь и работал, а жизнь нагревала меня ударами своих кулаков и, питая меня всем хорошим и дурным, наконец – нагрела, привела в движение, и вот я – лечу. Но рельс подо мной нет, я свежо чувствую, и не слабо, думать же – не умею, – впереди ждет меня крушение».
Можно подумать, что это письмо (вряд ли критик знал о нем) подсказало главную мысль статьи М. Протопопова «Пропадающие силы», опубликованной в 1899 году в «Русской мысли», – статьи, в которой горьковские герои (критик не отделял их от автора) были охарактеризованы как годные только на слом «соскочившие с рельсов локомотивы». Тик или иначе, но это настроение было у Горького совершенно искренним и не таким уж кратковременным. В 1900 году Горький писал своему другу доктору Л. В. Средину: «Литература? Для кого – литература? Черт бы ее взял – литературу, вкупе с литератором и с обычным ее читателем и почитателем, – ибо я «пописываю», он – «почитывает» – ну-с, и что же?.. Глупая забава вся эта «литературная деятельность» – пустое, безответное дело. И для кого, вот главное? Для кого?» В 1900 году Горький прервал работу над уже начатой и частично опубликованной повестью «Мужик», отбросил в сторону почти совершенно оформившийся замысел повести «Публика», уничтожил раннюю редакцию своей первой пьесы. Казалось, он готов был совсем бросить перо.
Как мог назвать литературу «безответным делом» писатель, успевший услышать столько восторженных отзывов о своих произведениях, прочитать о себе столько хвалебных статей? Как мог родиться у писателя, сравнявшегося по тиражам книг с общепризнанными классиками, вопрос о том, для кого он пишет? В этом, однако, не было ничего парадоксального. Разочарование в себе как писателе не находилось у Горького ни в каком противоречии с его блистательными успехами. Наоборот, между тем и другим была самая тесная связь: писателя все больше и больше тревожило, что его произведения нравились не только тем, для кого и во имя кого он писал, а и тем, кому он хотел нанести удары.