Как работа полушарий мозга влияет на активность человека?

0
Рыжачков Анатолий Александрович6/13/2021

В свое время было установлено, что реакции полушарий на один и тот же стимул различаются по характеру биоэлектрических потенциалов, причем на электроэнцефалограмме (ЭЭГ) правого полушария альфа-ритм — показатель душевной разрядки, покоя, отсутствия напряженного внимания — обнаруживался гораздо отчетливее, чем на ЭЭГ левого. Выяснилось, что в асимметрии альфа-ритма находит свое отражение известная заторможенность правого полушария. Оно не растормаживается целиком, как его ни расшевеливай.

Но что эта заторможенность означает? Для того чтобы понять это, нужно понаблюдать за изолированным полушарием. Сделать это, как уже говорилось, нетрудно: можно подвергнуть одно из них электрошоку, можно и усыпить. У каждого полушария есть своя сонная артерия, по которой к нему поступает кровь. Если в эту артерию ввести наркотизирующее средство, то получившее его полушарие быстро заснет, а другое, прежде чем присоединиться к первому, успеет проявить свою сущность.

Что же выясняется при таком последовательном усыплении? Давайте усыпим сначала правое полушарие и посмотрим, как будет вести себя левое — не только с интеллектуальной, но и с эмоциональной точки зрения. Посмотреть, оказывается, есть на что: если на интеллектуальном уровне выключение правого полушария особенно не отражается, то с эмоциональным творятся чудеса. Человека охватывает эйфория: он возбужден и словоохотлив, его реакции маниакальны, он беспрерывно сыплет глупыми шутками, он беззаботен даже тогда, когда правое полушарие у него не «отключено», а по-настоящему вышло из строя, из-за кровоизлияния, например. Но главное — словоохотливость. Весь пассивный словарь человека становится активным, на каждый вопрос дается подробнейший ответ, изложенный в высшей степени литературно, сложными грамматическими конструкциями. Правда, голос при этом иногда становится сиплым, человек гнусавит, сюсюкает, шепелявит, ставит ударения не на тех слогах, во фразах выделяет интонацией предлоги и союзы. Все это производит странное и тягостное впечатление, которое усугубляется в случаях действительно клинических, когда человек не на шутку лишается правого полушария. Вместе с ним лишается он и творческой жилки. Художник, скульптор, композитор, ученый — все они перестают творить. Говорят они без умолку, но их монологи (физиологически — действительно монологи!) не более, чем «взгляд и нечто».

Полная противоположность — отключение левого полушария. Творческие способности, не связанные с вербализацией (словесным описанием) форм, остаются. Композитор, как уже говорилось, продолжает сочинять музыку, скульптор лепит, физик не без успеха размышляет о своей физике. Но от хорошего настроения не остается и следа. Во взоре тоска и печаль, в немногословных репликах — отчаяние и мрачный скепсис; мир представляется только в черном цвете.

Итак, подавление правого полушария сопровождается эйфорией, а подавление левого — глубокой депрессией. Сущность левого, таким образом, — безоглядный оптимизм, сущность правого — «дух отрицанья, дух сомненья». Каждое — образчик эмоционального экстремизма и нетерпимости, каждое норовит воспользоваться ослаблением собрата, чтобы навязать человеку свою волю. Правое сдерживает эйфорию левого, а левое — «демонизм» правого. Но в норме хорошо отрегулированное их содружество приводит только к плодотворным результатам. В слаженном дуэте крайности и пороки участников отступают на задний план, а добродетели выходят на первый. Левое полушарие обладает завидным запасом энергии и жизнелюбия. Это счастливый дар, но сам по себе он непродуктивен. Тревожные опасения правого, очевидно, действуют отрезвляюще, возвращая мозгу не только творческие способности, но и саму возможность нормально работать, а не витать в эмпиреях. Конечно, пренебрежение советами правого едва ли опасно для жизни: оно всего-навсего прибавит человеку беспечности и заставит отказаться от творческих планов (иногда, правда, это означает отказаться от самого себя). Зато неумеренная активность правого полушария может не только воспрепятствовать реализации интеллектуальных усилий, но и вызвать сомнение в ценности самой жизни. Мало того, что человек не найдет слов для выражения своих мыслей, но еще и не увидит вокруг ничего хорошего.

Вообще говоря, когда речь идет об антиподах, впряженных в «одну телегу», не следует ни на минуту забывать об их взаимодействии, о том, как удается им быть впряженными и ради чего это происходит. Вот тут-то и представляется хороший случай поразмыслить над тем, какой вклад вносит каждое полушарие в общую творческую задачу, как правое лепит образ, а левое подыскивает для него словесное выражение, что теряется при этом (вспомним тютчевское: «мысль изреченная есть ложь») и что приобретается, как происходит взаимодействие полушарий при обработке «правды природы» в «правду искусства» (Бальзак).

Едва начинаешь сопоставлять специфику полушарий с психологией творчества, как в глаза бросаются поразительные совпадения. Одно из них — тот мрачноватый тон, в который окрашено мироощущение правого полушария и, если верить Стендалю и многим его собратьям по перу, мироощущение всякого человека искусства. Похоже на то, что именно в правом полушарии, где, судя по всему, и пребывает пресловутая творческая жилка, гнездятся те сложные потребности самовыражения, которые при благоприятном стечении обстоятельств находят удовлетворение в создании новых ценностей, а при неблагоприятном — в разрушении старых.

Когда немецкий химик Ф. А. Кекуле искал формулу бензола, толчком к ее открытию послужил приснившийся ему дракон, кусающий свой хвост: творческая работа продолжалась в подсознании, во сне.

Эта схема упрощенно представляет, как взаимодействуют три важные системы, организующие психическую и прежде всего творческую деятельность человека: полушария мозга, сон и бодрствование, сознание и подсознание. Сон и подсознание вместе с правым полушарием составляют внутренний контур психики, рождающий идеи, мысли, образы и т. п. А бодрствование и сознание вместе с левым полушарием образуют внешний контур, который эти идеи и мысли осуществляет в реальной деятельности человека. Внутренний и внешний контуры, также, как и составляющие их модули, неразрывно связаны lруг с другом.

Совершенно очевидно, что открытия в области функциональной асимметрии полушарий заставят пересмотреть многие разделы физиологии, неврологии, психологии, психиатрии. Но психология творчества, как художественного, так и научного, подвергнется, вероятно, наиболее серьезному пересмотру. И дело не только в том, что мы начинаем рассматривать творчество как внутренний диалог, и даже не в том, что мы усматриваем физиологическую основу для этого диалога,— нет, масштабы наших новых знаний о мозге и перспективы, которые они открывают, гораздо шире. В единую систему теперь удается соединить три самые главные идеи, связанные с проблемой «творчество и мозг» и становящиеся благодаря этой взаимосвязи тремя китами, на которых ей предстоит опираться. Это — взаимодействие полушарий, взаимодействие сознания н подсознания и взаимодействие быстрого и медленного сна и их отношения с бодрствованием. Каждая из них нуждается еще в разработке, но сейчас речь не о том, а о плодотворности связей и аналогий между ними.

В самом деле, эти взаимные обуздания и уступки полушарий, эти переплетения грубых инстинктов и тонких эмоций, эта проявляющаяся во всем разница в мировосприятии, хотя н не такая уж непримиримая, чтобы осложнить взаимопонимание,— все это как две капли воды похоже на взаимоотношения между сознательным и подсознательным «Я». Когда мы говорим о внутреннем диалоге, о беседах двух «Я», пытающихся с разных сторон постигнуть суть явления, каких собеседников мы имеем в виду? Не чистая же это метафора! Нет, это, безусловно, они — сознательное и подсознательное «Я» — те самые неразлучные антагонисты, про которых говорил еще Фауст:

Ах, две души живут в больной груди моей,
Друг другу чуждые, и жаждут разделенья!

Вопреки общераспространенному мнению, попытки разобраться в сфере подсознательного начались не с Фрейда, а задолго до него: у Платона Сократ рассказывает о своем личном демоне, который внушает ему некоторые мысли. Кант писал, что сфера неосознанных представлений беспредельна и «на великой карте нашей души... освещены только некоторые пункты». Творчество он связывал с подсознанием: рассудок, говорил он, больше всего действует в темноте, а подсознание — это «акушерка мыслей».

Немецкий психолог Вундт сравнивал подсознание с неким существом, которое трудится на нас, а потом бросает зрелые плоды к нашим ногам. Бертран Рассел рассказывал, что иногда он откладывает в сторону свои замыслы, чтобы дать им дозреть в подсознании. «Научные искания и намечающиеся мысли продолжают обогащаться, преобразовываться, расти и там, так что, возвратившись потом в сознание, они оказываются более содержательными, созревшими и обоснованными, — пишет Ухтомский.— Несколько сложных научных проблем могут зреть в подсознательном рядом и одновременно, лишь изредка выплывая в поле внимания, чтобы от времени до времени подвести свои итоги».

Некоторым творцам удавалось подсмотреть работу своего подсознания и как бы подслушать диалог между двумя своими «Я» — сознательным и подсознательным. «...Я сочиняю всегда, каждую минуту дня и при всякой обстановке,— писал Чайковский к Н. фон Мекк.— Иногда я с любопытством наблюдаю за той непрерывной работой, которая сама собой, независимо от предмета разговора, который я веду, от людей, с которыми нахожусь, происходит в этой области головы моей, которая отдана музыке... Иногда это бывает какая-то подготовительная работа, ...а в другой раз является совершенно новая самостоятельная музыкальная мысль...»

Непревзойденный анализ этой непрерывной и независимой работы принадлежит Анри Пуанкаре, выдающемуся французскому математику. Лишь тот способен к математическому творчеству, пишет он, кто умеет распознавать и выбирать. Чтобы перебрать все варианты решений, никакой жизни, разумеется, не хватит, но все варианты и не приходят на ум ученому.

В поле его сознания попадают в основном полезные комбинации. Это похоже на экзамен второго тура, куда допускают лишь тех, кто прошел первый тур. Пуанкаре рассказывает, как он писал свою работу об автоморфных функциях. В течение двух недель он тщетно пытался доказывать, что таких функций не существует. Как-то вечером он выпил кофе и не мог заснуть. «...Идеи теснились в моей голове,— пишет он,— я чувствовал, как они сталкиваются, и вот две из них соединились, образовав устойчивую комбинацию. К утру я установил существование одного класса этих функций...»

Первый этап работы завершен. Пуанкаре прерывает работу и отправляется в геологическую экспедицию. Затем, после возвращения (он запомнил, что это произошло, когда в компании друзей он садился в омнибус), ему приходит в голову мысль, что преобразования, которые он использовал для определения автоморфных функций, тождественны преобразованиям неевклидовой геометрии. Но дальше опять дело не идет. Пуанкаре переключается на другую тему, не подозревая, что она ассоциативно связана с предыдущей. Раздосадованный неудачами, он едет отдохнуть на море. Он прогуливается по берегу, и его вдруг осеняет, что преобразования квадратичных форм, которыми он сейчас занимается, тоже сходны с преобразованиями неевклидовой геометрии. Что заставило его обратиться к близкой теме, как не голос подсознательной интуиции, искавшей спасительную аналогию, которая нередко одна выводит мысль из тупика и указывает дорогу к открытию?

Через некоторое время Пуанкаре возвращается к первоначальной теме и, как он сам говорит, предпринимает «систематическую осаду и успешно берет одно за другим передовые укрепления». Но один бастион держится. Пуанкаре снова прерывает работу. «Однажды,— рассказывает он,— во время прогулки по бульвару, мне вдруг пришло в голову решение того трудного вопроса, который меня останавливал». Ему стало ясно, как взять последний бастион. Осада была недолгой, бастион пал.

Отличный пример чередования сознательной работы и внезапных озарений! Все начинается с сознательной попытки доказать, что автоморфных функций не существует. Затем бессонная ночь, построение первого класса функций и поиски выражения для них по известной аналогии. Затем внезапные озарения — в омнибусе и на берегу моря. Второму озарению предшествует работа над вспомогательной проблемой. Наконец, третье озарение, после него проверка и приведение в порядок найденного. Самое удивительное во всей этой истории, говорит Пуанкаре, это ощущение внезапного озарения и зрелище, как две идеи соединяются в комбинацию: «кажется, что в этих случаях присутствуешь при своей собственной подсознательной работе, которая стала частью сверхвозбужденного сознания... Начинаешь смутно различать два механизма, или два метода работы этих двух «Я».

Комбинации, являющиеся сознанию во время озарения, выглядят так, словно они прошли уже первый отбор. Значит ли это, что подсознание образовало только эти комбинации, догадавшись, что они полезны, или оно создавало и другие, но, разобравшись в них, решило не обременять ими сознание? Пуанкаре склоняется к последнему и усматривает здесь аналогию с ощущениями: мы ощущаем все, что происходит вокруг, но задерживаем внимание лишь на том, что сильнее всего действует на наши чувства. К чувству обращены и математические комбинации — к чувству математической красоты, гармонии чисел и форм, геометрической выразительности.

Ощущение красоты вызывается таким расположением элементов, при котором ум в состоянии охватить их целиком. Эта гармония служит уму поддержкой и руководителем. Полезные комбинации — это и самые красивые. Большинство комбинаций, образованных в подсознании, не в состоянии подействовать на наше эстетическое чувство, и поэтому они никогда не будут осознаны. Полезная же комбинация является к сознанию во всем блеске озарения, ожидая, чтобы сознание, оценив ее по достоинству, не замедлило воскликнуть: «Эврика!»

В начале нашего столетия ученые часто обсуждали, работает ли мозг над проблемой, когда сознание занято житейскими мелочами. Сначала думали, что озарение приходит после того, как мозг отдохнет. Для защиты «гипотезы отдыха» призывали авторитет Гельмгольца, который говорил, что счастливые идеи не приходят к нему в минуту усталости, за письменным столом. За идеями Гельмгольц всегда отправлялся на прогулку. Но он же и подчеркивал, что озарения посещают его не во время отдыха, а час спустя, когда сознание снова принимается за работу.

«Кто хотя бы однажды делал работу, лежащую на границе или, казалось бы, за границей возможного,— пишет академик А. Б. Мигдал,— знает, что есть только один путь — упорными и неотступными усилиями, решением вспомогательных задач, подходами с разных сторон, отметая все препятствия, отбрасывая все посторонние мысли, довести себя до сознания, которое можно назвать состоянием экстаза (или вдохновения?), когда смешивается сознание и подсознание, когда сознательное мышление продолжается и во сне, а подсознательная работа делается наяву».

Совпадения с наблюдениями Пуанкаре здесь в каждом этапе — от сознательных усилий и вспомогательных задач до смешения сознания и подсознания. И полное опровержение «гипотезы отдыха»: мозг не отдыхает в привычном смысле слова, не отключается от всего, а, напротив, переходит на форсированный режим, меняя лишь его уровни, выдвигая на первый план в зависимости от этапа решения задачи то сознание, то подсознание. И в награду за упорство и усердие творцу является вдохновение.

Правда, явиться оно может и без всяких сознательных усилий и хитроумных приемов, а просто оттого, что человек захвачен проблемой, поглощен ею без остатка, как поглощен был ею в решающие дни своего великого открытия Менделеев или как весь отдался творчеству Пушкин в знаменитом своем болдинском плену. В такие дни может и не быть внезапных озарений посреди мглы бесплодия — все дни тянется сплошное и ровное озарение, во время которого улетучивается тоска, исчезают заботы, рассеиваются все сомнения, и человек работает по двадцати часов в сутки, не зная усталости. Его сознание не успевает перерабатывать то, что складывает к его ногам подсознание; от этого создается сказочное ощущение полноты жизни и полноты счастья:

И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге...

Сознательное мышление продолжается и во сне, говорит Мигдал, а подсознательная работа делается наяву. Психическая деятельность действительно продолжается во сне, как в быстрой его фазе, так и в медленной. Об этом не раз писали, напомним только, что во время быстрого сна, занимающего у взрослого человека 20—25 процентов общего времени сна, рисунок ЭЭГ удивительно похож на рисунки ритмов легкой дремоты, а часто и бодрствования и что некоторые группы нейронов работают гораздо интенсивнее, чем наяву. Какой уж там отдых! А в медленном сне, чьи ритмы-совсем не похожи на ритмы бодрствования и глазные яблоки неподвижны, ибо ничего нам в это время не снится — в медленном сне, бывает, и учащенно бьется сердце и усиливается кожно-гальваническая реакция, словом, бушуют целые эмоциональные бури — недвусмысленное отражение подсознательной работы психики.

Так стоит ли удивляться, что плодом этой, когда скрытой, а когда запоминающейся работы могут быть и стихи (один из вариантов «Генриады» Вольтера, строфы оды «Бог» Державина, поэма «Кубла-Хан» Кольриджа), и музыкальные пьесы («Соната дьявола» Тартини, увертюра к «Золоту Рейна» Вагнера), и формулы химических соединений (вроде приснившейся немецкому химику Фридриху Августу Кекуле структурной формулы бензола), и даже целая таблица химических элементов. Последний случай как раз великолепно иллюстрирует взаимоотношения между сознанием и подсознанием в процессе упорной работы. Менделеев уже открыл закон, но таблицу составил неудачно: элементы были расположены не в привычном нам порядке возрастания атомных весов, а в порядке их убывания. Утомленный, он ложится вздремнуть, и подсознание, как бы получив задание от сознания, отправляется на поиски окончательной формы и находит ее. «Вижу во сне таблицу, где элементы расставлены, как нужно, — рассказывает в тот же день Менделеев своему приятелю.— Проснулся, тотчас записал на клочке бумаги...»

Едва ли не самое интересное в «творческих» снах — это их язык, предельно насыщенный символами, аллегориями и иносказаниями, которые сознание еще нередко должно подвергать расшифровке. Ведь тому же Кекуле формула бензола является то в виде сцепившихся лапами и хвостами обезьян, то в виде огненной змеи, пожирающей свой хвост. Хорошо еще, как он сам писал впоследствии, его «мысленный взор был искушен в видениях подобного рода». А что приснилось Мигдалу, решавшему задачу о вылете электронов из атома при ядерных столкновениях! Сознание не находит ответа, но сознательные попытки решить проблему активизируют подсознание, и оно «выдает» идею в иносказательной форме: Мигдалу снится цирковая наездница, которая скачет по арене, внезапно останавливается, и цветы, которые она держит в руках, летят в публику. «Оставалось,— говорит А. Б. Мигдал,— только перевести эту мысль на язык квантовой механики».

Образный язык нашего второго «Я», этого неутомимого «экзаменатора первого тура», его высокоразвитая эстетика и пристрастие к символам и аллегориям — все это неопровержимо свидетельствует о том, что подсознательное тяготеет к правому полушарию, а дающее ему задания сознание — к левому. Можно предположить, что правое полушарие несет основную ответственность за наши сновидения вообще, как «творческие», так и самые обыкновенные, что оно более связано с быстрым сном, во время которого мы и видим свои яркие, образные сны, в то время как левое связано со сном медленным, во время которого, согласно отчетам всех испытуемых, людям в лучшем случае приходят мысли, а не образы.

В свое время разгадку особой образности сновидений искали то в возвращении к «дологическому» мышлению наших далеких предков, не владевших еще речью и аристотелевой логикой, то в оживлении детского мышления, то в пробуждении символов-архетипов, причудливо сочетающихся с впечатлениями дня, то, наконец, в давлении нашей нравственной «цензуры» на вырывающиеся наружу затаенные желания, на чем особенно настаивал Фрейд. Все это, очевидно, не лишено оснований, и в наших сновидениях, безусловно, отражается целый сонм разнообразных мотивов, установок, мыслей и эмоций, но преобладание в них образного языка можно объяснить только доминирующим участием правого полушария, для которого этот язык основной и чаще всего единственный. Это особенно хорошо видно в таких случаях, как с бензолом и цветами-электронами, где ни «цензуре», ни архетипам делать было нечего.

Кстати сказать, образный язык — это изначальный язык едва ли не всякого творчества. Об этом говорит Пушкин в уже цитировавшейся нами «Осени», где процесс творчества описан с научной последовательностью: сначала «душа стесняется лирическим волнением», затем к поэту идет «незримый рой гостей, знакомцы давние, плоды мечты моей», и лишь потом «пальцы просятся к перу». Об этом говорят и прозаики, например, Бунин, который всегда сначала искал «звук», то есть интонацию, внутренний ритм, а потом уже слова; да слова без «звука» и не приходили. Об этом говорят и ученые — математики, физики, химики. Когда была создана общая теория относительности, некоторым показалось, что наука отбросила последние остатки наглядности, что она занялась не столько явлениями, сколько отношениями, которые выражаются формулами, ничего не говорящими чувствам. Но это была ошибка.

Собирая материал для своей книги о психологии изобретений в математике, французский ученый Жак Адамар разослал многим ученым анкету с вопросами об языке их мышления. «Слова, написанные или произнесенные, не играют, видимо, ни малейшей роли в механике моего мышления,— отвечал ему сам создатель теории относительности.— Психологическими элементами мышления являются некоторые более или менее ясные знаки и образы». Образы эти были у Эйнштейна зрительными, слуховыми, а иногда и двигательными. Слова же или другие знаки появлялись, тогда, «когда мысль надо было передать другим».

У Адамара оказалось то же самое. Он рассказывает, что начинает думать пятнами неопределенной формы: это помогает ему охватить единым взглядом все элементы рассуждения и ничего не упустить из виду. Он вспоминает Родена, утверждавшего, что скульптор должен до конца удерживать в памяти общую идею ансамбля, иначе ему не удастся детализировать ее. Математик сродни скульптору, говорит Адамар. Когда он рассматривал сумму бесконечного числа слагаемых, он сначала увидел не формулу, а «место, которое она занимала, если бы ее написали»: некую ленту, более широкую или более темную в тех местах, где должны были быть самые важные члены формулы.

Творческая мысль должна прежде всего опираться на интуитивное ощущение единства идеи, а оно может быть еще далеко от своего словесного или числового выражения. Английский психолог Ф. Гальтон признавался, что, когда ему надо было выразить мысль словами, ему приходилось совершать целую умственную перестройку. Многие ораторы не готовят своих речей в письменной форме и не обдумывают их в словах, чтобы избежать этих утомительных перестроек. Слова появляются в тот момент, когда их надо произносить. Существует, правда, и «типографский» тип мышления, который еще в прошлом веке описал французский психолог Т. Рибо. Люди этого типа думают только словами, но слова предстают перед ними только напечатанными. Таким был один физиолог, которого Рибо хорошо знал. Он жил среди собак, но мог думать о собаке, лишь видя слово «собака» напечатанным. Выходит, люди этого типа мыслят все-таки не словами, а изображениями слов! Когда мы думаем словами, мы их произносим или слышим, а видим уже потом. «Типографский» тип — это ярко выраженный тип правого полушария.

Так что ж, все лавры правому? Оно и ведает творческим воображением, и руководит сновидениями, и сдерживает эйфорию левого! Не обделяем ли мы левое? Что же остается на долю нашего рационального и вместе с тем слегка беспечного сознания? Не так уж мало. Оно ведь дает задание правому и после озарения снова берет в руки инициативу: надо проверить полученные результаты и точно их выразить. Адамар говорит, что открытый Ньютоном закон всемирного тяготения почти целиком вытекал из первого и второго законов Кеплера. Но один коэффициент выводился из третьего закона Кеплера, и прийти к нему можно было лишь с пером в руке, занимаясь очень точными расчетами. А точные расчеты — прерогатива левого полушария. В наш век математизации наук и «компьютеризации» жизни левое полушарие редко остается без работы.

Какое же из них главней — левое или правое? Сознательное мышление или подсознательное? Отвечая на подобный вопрос, Адамар писал: «Когда вы едете верхом, лошадь выше или ниже вас? Она сильнее вас и может бежать быстрее вас, и однако вы ее заставляете делать то, что вы хотите...» Все мы помним, как многие в излишнем увлечении идеями психоанализа стали отождествлять бесконечно богатое подсознание с одним лишь из его слоев — с вытесненными аффективными комплексами. За этой ошибкой потянулась другая. Когда подсознание «превратилось» в хранилище самых разнообразных по характеру и происхождению явлений, возникла иллюзия внутреннего их родства, и высочайшие взлеты человеческого духа стали рассматривать как прямое следствие одних физиологических побуждений.

Уловив эту нелепость, К. Станиславский объединил несознаваемые механизмы творчества в категорию «сверхсознания». Приемы психотехники, которым он учил актеров, напоминают те приемы мобилизации подсознания, о которых говорит А. Б. Мигдал и к которым прибегают организаторы «мозговых штурмов», направленных на решение изобретательских задач, а также те, кто преподает языки по болгарскому методу. Речь идет о том, чтобы заставить оба типа мышления, оба полушария, решать задачу сообща, речь идет о вершинах, а не о глубинах психики. Вот почему не «под» и не «без», а «сверх». Сверхсознание!

Об этом гениальном (хотя, увы, и не научном) термине Станиславского вспоминает известный советский нейрофизиолог П. В. Симонов в своих работах, посвященных взаимоотношениям сознания и подсознания в процессах творчества. Концепция Симонова проливает дополнительный свет на роль этих двух форм мышления и на биологический смысл функциональной асимметрии мозговых полушарий. Зародышем всякого открытия, пишет он, является гипотеза, истинность которой предстоит еще установить. Создание же гипотез не терпит насилия: нельзя сесть к столу с твердым намерением что-нибудь открыть. Скорее наоборот: иногда надо предоставить подсознанию полную свободу и подождать, пока оно само принесет взращенные им плоды.

Симонов полагает, что несознаваемость определенных этапов творческой деятельности возникла в процессе эволюции как необходимость противостоять консерватизму сознания. Он признает сознание аксиомой и определяет его косвенным образом как знание, которое можно передать другим (вспомним Эйнштейна, говорившего, что слова приходят к нему, когда мысль надо передать другим; вот она главная функция левого полушария — логос!). Диалектика развития психики такова, говорит Симонов, что коллективный опыт человечества, сконцентрированный в сознании, должен быть защищен от случайного, сомнительного, не подтвержденного практикой. Знания должны лежать на своих полочках и не вступать в причудливые комбинации, подобные сновидениям. За этим и следит сознание, выполняющее по отношению к опыту ту же роль, которую выполняют по отношению к генетическому фонду особые механизмы, защищающие его от превратностей внешних влияний.

Но строгий порядок, царящий в сознании, мешает формированию новых гипотез, рождению неожиданных, парадоксальных идей. В первый момент сознание отказывается примириться с тем, что противоречит разложенному по полочкам опыту. Его суждение тогда не из лучших. Вот почему сам процесс формирования гипотез освобожден эволюцией от контроля сознания, готового отвергать гипотезу в самом ее зародыше. Сознанию предоставлена другая роль — отбор тех гипотез, которые правильно отражают действительность.

Мысль об отборе возвращает нас к идеям Пуанкаре и к старым идеям психологии творчества. Но мысль о том, какие задачи эволюция возложила на сознание и какие на подсознание, вне всякого сомнения, оригинальна, свежа и особенно актуальна в связи с новыми данными о специализации полушарий и с попытками понять как смысл и характер этой специализации, так и основную тенденцию продолжающейся биологической эволюции человека. Два типа мышления, два способа познания, две логики, два собеседника — и все это в гармоничном единстве, в постоянном сотрудничестве. Мы еще не знаем, как далеко зайдет эта специализация, но мы уже знаем, где искать «творческую жилку», каким языком предпочитает пользоваться и с какой сферой психики связан каждый из участников содружества. Мы еще не знаем, как рождается мысль, возникает чувство, оживает память, но, исследуя соперничество и сотрудничество наших полушарий, мы уверенно движемся к заветному знанию».

Иванов С. Мозг и творчество: записки невролога А. Вейн. // Наука и Жизнь. – 1983. - №4. – С. 115-121.
Следующая статья
Психология и психофизиология
Деньги, внимание, любовь, престиж – что мотивирует нас больше всего и почему
Генерализованные подкрепители. Генерализация условного подкрепителя происходит тогда, когда он сочетается более чем с одним первичным подкрепляющим стимулом. Генерализованные подкрепители полезны, поскольку состояние организма в данный момент времени не обязательно будет важным. Оперантная сила, созданная только одним подкреплением, наблюдается лишь в соответствующем состоянии депривации – когда мы подкрепляем едой, мы получаем контроль над голодным человеком. Но если условный подкрепитель был связан с подкрепителями, которые соответствуют многим состояниям, возрастает вероятность того, что в ...
Психология и психофизиология
Деньги, внимание, любовь, престиж – что мотивирует нас больше всего и почему
Психология и психофизиология
«С Библией в руках и камнем за пазухой»: какие качества формируются у ребенка-эпилептика
Психология и психофизиология
Как дети преодолевают трудности: стратегии совладания
Психология и психофизиология
Курт Левин о том, как человек реагирует на неудачи
Психология и психофизиология
Откуда берётся переутомление и как с ним справляться: перечитываем Гиппократа
Психология и психофизиология
Психодиагностика по рисунку: ошибки в интерпретации и принципы применения рисунка
Психология и психофизиология
Иван Сеченов о том, как в человеке зарождаются и угасают желания
Психология и психофизиология
Шизоидный тип личности: диагностические признаки и рекомендации по взаимодействию от КГБ
Психология и психофизиология
Формула самоуважения по Уильяму Джеймсу, сформулированная в 1890 году
Естественные науки
Прогулки в детских больницах: распорядок, организация, особенности
Гуманитарные науки
Хирург Николай Амосов о том, в чем заключается смысл жизни хирурга
Психология и психофизиология
Как избавиться от стресса? Техника, позволяющая мгновенно успокоиться
Психология и психофизиология
Свойства человеческих мотивов
Психология и психофизиология
Как утренняя гимнастика увеличивает нашу работоспособность
Педагогика и образование
Различия в сенсорном развитии у детей разного возраста
Психология и психофизиология
Как меняется устройство мозга при очаговых поражениях