Переводчик должен владеть лексикой и словоупотреблением, как скрипач точным звуком. Но эта точность нужна не для внешнего совпадения слов двух разных языковых систем, а для свободы и точности внутренней. Логика языка осуществляется не только в грамматических и синтаксических изменениях и связях, но и в правильном употреблении слов, причем переводчик должен знать словоупотребление в обоих языках, с которыми он работает. Мы, однако, разумеем под словоупотреблением не только прикрепленность к данному слову определенных содержаний, но и потенциальную способность слова в зависимости от этих содержаний вступать в сочетание с другими словами. В слове, в любой языковой форме есть как бы два элемента — постоянный и варьирующий. Приведем простейший пример. Устойчивое содержание слова «старик»— это «старый человек», но в зависимости от контекста, от тех сочетаний, в которые вступает это слово, может оказаться, что нужно перевести «старичок», «старикашка», «старичишка», «старичище», «старикан»... При переводе, например, немецкой фразы: «Der riesige Alte stand auf» - переводчик-буквалист напишет: «Гигантский старик встал», — а переводчик, чувствующий стиль языка сказки: «Старичище поднялся». В художественном произведении слово существует не только само по себе, но и как сочетаемое, здесь оживает его вторая, динамическая, варьирующая природа, открывается его «общественная» сущность. Это не есть примышление к слову какой-то туманной дополнительной семантики. Нет, речь идет о совершенно конкретном круге возможных вариантов смысла. Выходящие за них определения уже должны строиться с помощью других изобразительных приемов. Причем допустимое логикой другого языка может быть недопустимо логикой русского и наоборот.
Неточное словоупотребление ведет к неточному выражению мысли автора, к ее смещению. Словоупотребление неотделимо от истории народа, от жизни слова в языке, от, так сказать, биографии слова, его рождения, расцвета, устарения. Как много новых слов создала Великая Октябрьская революция, и сколько слов вышло из употребления, так как исчезли условия, которые они выражали,— а содержание иных переродилось, сузилось, расширилось. И всегда можно найти те явления в общественной жизни, которые изменили то или иное значение слова.
Если переводчик владеет всеми варьирующими содержаниями данного слова или словосочетания, он будет знать и на какое расстояние можно отступить при «перевыражении» или «переосмыслении» текста. Таким путем пошла, например, Волжина, введя в своем переводе «Лавки древностей» Диккенса слово «старушенция». В оригинале «старая женщина», но вся характеристика требовала, чтобы переводчик назвал ее «старушенцией».
При переводе наиболее частые ошибки совершаются от незнания словоупотребления. Приведем ряд примеров:
«Колокол... издает погребальный звон»;
«Телеграммы гуськом следовали друг за другом»;
«Семена бродили под земной корой и в дуплах деревьев»;
«Больные, ввиду их финального состояния»;
«Какой-нибудь на диво индивидуальный автор»;
«Это вытекало у него чисто аналитически»;
«Губы... слетали с зубов»;
«Тесно расставленные глаза»;
«Лошадь заполняла лужайку скачками»;
«Сверхчленораздельные воспитатели»;
«Будут приняты меры к расчистке моей рукописи».
При определениях переводчики смешивают категории внутренние и внешние, а также извращают временную последовательность. Нельзя, например, допускать такое построение: «позади нее было уныние, впереди зеленело дерево», или: «Коротконогий мальчик, без отличительных черт характера»; «Человек с козлиной бородкой из внутренности судна»; «Широкий, терпимо обнимавший многое горизонт»; «Она спугивала науку и занятия, которые скорбно разбегались»; «Оба друга еще сохранили в своих мыслях и органах какую-то ясность»; «У нее сильная, но любовно упругая талия»; «Этому миловидному маленькому буржуа из хорошей семьи и с влажным местом»; «Ореол рискованной отчасти праведности»; «Округлив и выравняв консула в мумию».
Так же распространены и фразеологические ошибки, причем они свидетельствуют о недостаточном знании русского языка и нередко связаны с калькированием иноязычных оборотов речи, например: «Пустые фразы, наудачу вытянутые из шляпы». Это буквальный перевод французского «tiré du chapeau», по-русски этому соответствует выражение «взятые с потолка», «сурдинку вам на рожу», вместо «типун вам на язык» (Бальзак, «Шагреневая кожа»).
Он «второй раз вынужден, стремя голову, покинуть...» (говорят: «сломя голову»), «Его голос сжимает мне внутренности» (говорят: «сжимается сердце»); «Они... в душе считают, как и я сам, что нет ничего, даже если взять их колокольню, ничего выше родины» (Кладель, «Жак Ратас») — говорят: «смотреть на все со своей колокольни».
Переводчики, особенно начинающие, склонны забывать и о том, что словоупотребление связано с национальными реалиями и историей народа. Так, в одном «пробном» переводе «Михаэля Колхаса» Клейста, где речь идет о XVII веке, лошадиный барышник назван «коневодом». Другой переводчик вложил в уста гитлеровскому солдату речение: «Чепуха на постном масле», хотя в оригинале сказало просто: «Unsinn, scheusslicher Unsinn», то есть «чепуха, ужасная чепуха». А в сборнике «Немецкая новелла» читаем такой сугубо русифицированный оборот: «Рожа — аж цветы вянут».
Особое значение имеют национальные реалии при переводе пословиц и поговорок. Один переводчик, например, китайскую поговорку о том, что человек зажигает курительную свечку перед Буддой, лишь когда его постигает беда, перевел так: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится».