Есть некие нити, которые тянутся от моей специальности к профессиям других людей. Следуя этой commune quoddam vincilum, я повергаю свою-теорию искусства к стопам науки; проверяю ее традиционной мудростью, накопленной ремеслами; ищу подтверждения моих выводов или опровержения их; эти выводы я провозглашаю так, как они у меня возникают; я иллюстрирую их теми примерами, какие они мне тут же подсказывают; я следую за ними послушно, как ребенок.
Люди, у которых я просил совета, были встревожены и раздражены формой, оболочкой, в какую заключено мое слово. С тех пор как его душа, если это душа, воплотилась именно в этой оболочке, я принял ее как должное. Если я стану искать иную форму, иное облачение вместо того, в каком родилась моя мысль, не разделю ли я то, что составляет единое целое? Не замаскирую ли то, что попытаюсь украсить? Я убедился, что форма и облачение содержат указания на количество и качество духа, поэтому честность велит, чтобы я не искал - иного облачения, кроме своего. Я знаю на память некоторые строки и суждения, принадлежащие даровитым авторам. Нельзя сказать, чтобы lucidus ordo своих доводов они расточали передо мной как бисер перед свиньями. Я люблю носить на груди букет, собранный в классических садах; от этого я словно и сам начинаю благоухать. Я слишком чту славу Шиллера и Винкельмана, Гёте и Гегеля, чтобы решиться похитить их одежды для собственных недозрелых мыслей. Моему не вполне развитому уму подобает именно несовершенное облачение. Мое понимание искусства — не товар, выставленный на продажу, чтобы я показывал его лицом; и не солдат, которому непременно надо, чтобы его признали годным; скорее, это — бедное дитя, которое я раздеваю донага, перед учеными докторами, ожидая от них совета или — как знать? — приговора, не оставляющего надежды.
Различия климата и деятельности производят в живых телах такие перемены, что было бы опрометчиво осуждать их, пока их непригодность не обнаружится. Камелеопард долгое время считался чудовищным измышлением, кошмаром, рожденным в мозгу путешественника; но когда нам предстал жираф, пасущийся в верхушках деревьев, мы поняли, что поторопились. Божьи законы столь же далеки от наших вкусов, сколь неисповедимы его пути.
Мне отлично известно, что есть места, откуда нас изгоняют, если мы не являемся в богато украшенных одеждах. Я слишком горд, чтобы пытаться проникнуть туда переряженным. Лучше я останусь на улице, чем войду в платье с чужого плеча. Неполное и незначительное может, однако, быть в своем роде здравым и верным.
В надежде, что кому-либо, изучающему искусство, будет любопытно, как я развиваю свою мысль, я продолжаю. Определяя красоту как залог Функции, Действие — как осуществление Функции, а Характер — как запечатленную Функцию, я произвольно разделяю то, что, по существу, едино. Стадии, какие проходит организованный замысел на пути к завершенности, я рассматриваю так, словно каждая имеет отдельное существование. Красота, будучи залогом функции, должна присутствовать главным образом до стадии действия; но пока есть обещание функции, есть и красота — в ее соотношении с действием или с характером. В конце первой эпохи органической жизни отчасти есть характер; в начале последней отчасти есть красота; только они Менее заметны и скорее доступны разуму, чем подтверждаются чувствами.
Если нормальным развитием организованной жизни является развитие от красоты к действию, от действия к характеру, это есть движение не только вперед, но и ввысь: действие — выше красоты, как лето выше весны; а характер выше действия, подобно тому, как осень является итогом и плодом весны и лета. Если это так, то пытаться продлить стадию красоты, когда пришло время действия, можно путем бездействия, а результатом будет ложная красота, или украшение.
Почему обещание функции приятно нашим чувствам? Потому что органическая жизнь при своем зарождении нуждается в защите, за которую ей еще нечем заплатить. Чтобы мы чтили инстинктивное действие, которое божественно, нашим глазам свойственно пленяться зрелищем детства, а сердцам — отзываться на его желания, которых само оно не в силах осуществить.
Столь велики чары обещания, что незрелый ум стремится превратить жизнь в вечное обещание; но когда наступает стадия действия, обещание получает новое имя — бездействие — и карается презрением.
Столько величавости в характере, что незрелый ум стремится наделить стадию действия зримыми признаками характера. Плющ пускают виться по зеленой стене, и когда обещание еще свежо на всем облике здания, его функцией завладевает показное подобие жизни.
Не длить обещание до бесконечности; не похваляться, не блистать и казаться, но быть и действовать — вот в чем слава любого задуманного предприятия.
Я уже говорил об украшении как о ложной красоте. Сейчас я несколько разовью свои взгляды на украшение. Человек — существо, причастное идеалу; сам будучи несовершенным, первое, что он замечает среди явлений природы, это — несовершенство; первое, что он делает, это — усилие, чтобы достичь завершенности в себе. Не наделенный, в отличие от животных, инстинктивным ощущением завершенности, он один способен к сознательному волевому действию. Он изучает себя, дисциплинирует себя. Но так как все его усилия, направленные к организации, не удовлетворяют потребности, живущей в его сердце, и потому бесконечны, он стремится возместить недостатки своего плана красотой выполнения. Воспринимая чувствами ритм и гармонию божьего мира, вне всякого соответствия между средствами и целью, которое он мог бы измерить и одобрить разумом, он стремится приблизиться к сущности, увенчивая ее венком из размеренного и мелодичного, но недоказуемого дополнительного качества. Я утверждаю, что, стоя там, где стою и я, и откуда, как мне кажется, я наблюдаю его действия, он отражает, хотя и смутно, божий мир. Ощущением незавершенности своего плана он доказывает, что в нем живет божественное стремление; своими стараниями восполнить неполноту плана чем-то временным он кладет конец дальнейшему стремлению, во всяком случае, мешает ему. Поэтому я считаю украшения инстинктивным старанием младенческой цивилизации скрыть свое несовершенство, как для младенчества науки остается скрытым совершенство Бога. Многообразная, полная и богатая гармония природы — это многообразный ответ, какого требуют ее многочисленные функции, а вовсе не эстетическое проявление Божества. В дереве, птице, раковине и насекомом нам является тот, кто говорит да, да или нет, нет; а все прочее, срединное или не принадлежащее к сущности, оказывается от лукавого, другими словами— несовершенно.
В своих взглядах на украшение я исхожу из того, что нет одной истины в религии, другой — в математике, третьей — в физике или в искусстве; есть только одна истина и только один бог, являющий себя в организации. Организация подчиняется его закону. Она подчиняется его закону, когда приближается к сущности, и это мы зовем жизнью; она подчиняется его закону и тогда, когда не достигает сущности, и это есть дезорганизация. Когда я видел вторжение неорганического в организованное, это всегда было признаком несовершенства в плане, или задержки функции, или угасания Действия.
Нормальное развитие прекрасного происходит через действие к завершенности. Развитием украшения и орнаментирования могут быть только все новые и новые украшения. Reductio ad absurdum становится в конце концов достаточно очевидным; но когда же был сделан первый ложный шаг? Я утверждаю, что первым ложным шагом было введение первого неорганичного, нефункционального элемента в форму или цвет. Если мне скажут, что моя теория ведет к наготе, я не подумаю от нее отступиться. В наготе я вижу величие сущности вместо прикрас видимости. Повестка дня этим не сокращается, напротив, она бесконечно расширяется. Когда мы призовем архитектора, скульптора и живописца стремиться к тому совершенству, каким является Создатель, мы тем самым возьмем Христово знамя в наши слабые руки и внесем его в стены, училища. Утверждение, будто человеческое тело не является достойным выразителем и символом человека, я считаю ложью. Я считаю его ложью из-за той многократной очевидной лжи, которой его приходится подкреплять.
Красота есть залог Функции. Вот почему Соломон во всей славе своей не одевался так, как полевые лилии. Наряд Соломона есть результат инстинктивного стремления несовершенства сойти за совершенство. Он претенциозен. Когда Соломон оценит природу и самого себя, он сократит свою свиту и приспособит свою упряжку не для показа, а для работы. А наряд лилии потому божественно прекрасен, что и форма ее, и цвет организованы именно так, как нужно, чтобы обеспечить семенам будущих лилий атмосферное воздействие и свет солнца.
Теперь мы подошли к главной ловушке косности, к главному доводу в пользу независимой красоты. Находя кое-где в божьем мире зримую красоту, в которой как будто нет органической необходимости, авторитеты призывают нас закрыть глаза и преклонить колена перед эстетическим проявлением божества. Я отказываюсь это делать. Видя здесь украшения, я считаю, что их присутствие лишь обличает мое невежество, пробелы в моих знаниях. Я повторяю свой отказ, когда вспоминаю, что наука до сих пор только то и делает, что сводит и прекрасное и отвратительное к проявлениям божества — первое к «да», второе к «нет». Как хороший гражданин подчиняется хорошему закону потому, что он хорош, а плохому — чтобы наглядно показать его несовершенство, так и всякий неверный вывод из божественных данных наглядно обличает порочность организации, а страдание и горе представляют X, или искомое. Утверждать, будто та или иная форма, тот или иной цвет прекрасны per se,— это значит торопиться с выводами; это значит присваивать права божества; а когда сделан этот ложный шаг, тогда воздавание божеских почестей человеку, иначе говоря, тирания, неизбежно и без перемены веры.
Едва начав лепетать, наука объявила, что природа не терпит пустоты;, в этом выразилось невежество человечества, переносящего темную страсть на божество, которое есть свет и любовь. Формула эта не выдержала проверки опытом, который показал, что заботливое божество со всех сторон поддерживает нас давлением во столько-то фунтов на квадратный дюйм и что поддержка эта подвержена изменениям. Древние были несколько знакомы с паром. Они считали пар за дьявола. Помпейские сосуды все говорят одно — берегись пара! Современное человечество исследовало пар и, покорив его, заставило его признать себя ангелом — проявлением любви и заботы.
Нам говорят, что древо познается по его плодам; именно потому, что среди плодов есть такие, как отказ пасть на колени и желание поклоняться с открытыми глазами, я и продолжаю искать, дабы найти.
М-р Гарбетд в ученом и компетентном трактате о принципах архитектурного проектирования анатомировал английский дом и в свете двух слов, сказанных м-ром Эмерсоном, обнаружил секрет присущей этому дому уродливости. Что неприятно поражает нас в лондонском доме, говорит он (и я считаю, что он сумел это доказать), это — жестокость и эгоизм. У дома такие качества являются симптомами, а не самим недугом, как у привычного пьяницы — мутный и бессмысленный взгляд. М-ру Гарбетту следовало бы увидеть здесь чудо выразительности, какого можно достичь посредством кирпичей и раствора. Тщетно стал бы он с помощью украшений отрицать эгоизм, пока этот эгоизм существует. Залечивание симптомов в лучшем случае ведет к метастазу и устраняет сыпь; лучше уж поверим, что любовь англичанина к домашнему очагу изгнала эгоизм из будуара, кухни и гостиной, как органов наиболее благородных, и он высыпал на коже, проступил наружу, где он меньше угрожает жизни и означает просто X, или искомое. Если я сумел выразить свою мысль, то очевидно, что замысел, то есть душа организации, воплотился в организации соответственно средствам, Какими она располагает; тщетно стали бы вы тренировать даже самое гибкое тело моего ненавистника, чтобы оно научилось выражать любовь ко мне; а мой слепой и глухой родич сумеет дать мне почувствовать, и притом приятно, что ни с кем он так не хочет встретиться, как со мной.
Когда я ищу в исследовании искусства подтверждения своей веры в единого бога, я вызываю негодование тех авторитетов, которые утверждают, что есть два бога: один всеблагой и всемогущий, второй — злой и также достаточно могущественный. Чтобы сокрушить возведенное мною здание, надо только, чтобы проповедник независимой красоты и поклонник дьявола — ибо они неразлучны — сумел указать в каком-нибудь божьем творении украшение ради красоты. Пусть меня поймут: за пример украшения я не могу принять зримую красоту, для которой мы еще не имеем органического объяснения. Тому, кто велит мне преклонить колена, я бросаю onus probandi. Этому я научился в Италии, где торговец картинами, обманутый в своих расчетах, когда я отрицал, что предложенная им мазня принадлежит Рафаэлю, часто предлагал угадать, что же это тогда. Нет, друг мой, мне безразлично, кем она написана; когда я говорю: нет, не Рафаэль — это просто значит, что картина мне не нужна.
Если истинное в религии, прекрасное в морали, чарующее в искусстве являются нам лишь в своих плодах, тогда пусть нам покажут их; и этот показ в части, касающейся морали и веры, подействует в обратном направлении и просветит искусство.
Вооружившись скальпелем и карандашом, я прилежно искал украшений, которые служили бы красоте, или случаев, когда отказ от функциональности служил чему-либо кроме разрушения. Ничего такого я не нашел. Когда я предлагаю поклоннику дьявола показать мне подобные украшения, я делаю это смиренно. Мне нужна помощь.
Мне думается, что, прежде чем отправиться на поиски независимой красоты, требуется предупреждение. Красота может присутствовать, не будучи признана за таковую. Если у нас нет ощущения обещания функции, нет для нас и красоты. Жители одной из долин Швейцарии считают красивым зоб. Двор Людовика XIV восхищался talon rouge и огромным perruque. Это — некие дополнения к сущности, и они пленялись ими по ассоциации. Однако образованный швейцарский анатом видит зоб таким же, каким он видится нам. Образованный художник времен Людовика XIV видел уродующую претенциозность своей одежды так же, как видим ее мы.
Таким образом, целью художника должны быть прежде всего поиски сущности; когда сущность найдена, тогда можно и начать украшать ее, если это вообще нужно. Я решаюсь предсказать, что сущность, когда она будет обнаружена, окажется совершенной. Я решаюсь предсказать, что совершенство немедленно отбросит все ему чуждое и повелит: «Не сотвори себе иного бога, кроме меня». Словом, завершенность есть абсолютное проявление Божества; завершенность не фанатика — католика или квакера,— завершенность ложная, достигнутая отрицанием чувств, вложенных в нас богом, но завершенность моря, у которого и улыбка и гнев равно неизъяснимы; завершенность земли, где каждый атом является микрокосмом; завершенность человеческого тела, где все слагается в одно послушное целое. Как монарх бывает вначале царьком в уборе из перьев, скрывающим свои изъяны зримыми признаками обещания, но потом, созрев мыслью и осознав свое могущество, предстает в сером сюртуке 'Бонапарта с орлиным взором, так и человечество в своем развитии проходит через стадию логически недоказуемых украшений, или ложной завершенности, к многообразной организации, отвечающей всем потребностям.
Поэтому я считаю человеческое тело многообразной системой. Его возможности являются законом и мерою всего человеческого, что связано с землею. Блага, служащие наградой за выполнение этого требования, я толкую как божественное «да, да», а беды, какие влечет за собою его невыполнение,— как божественное «нет, нет». Эти слова бог ежедневно говорит тем, у кого отверсты глаза и уши. Других слов я не слышал. Итак, когда жизнь человека будет подчиняться заложенному в нем самом требованию, и общим результатом этого будет здравый совокупный разум в здоровой совокупности тел, человек настроит человеческий инструмент, каким является искусство, для человеческих целей, точно так же как он приспособит свою человеческую жизнь к божественному инструменту, который ему дарован. Я хочу быть ясным; раз инструмент, или тело,. имеет божественное происхождение, мы проявляем излишнюю поспешность, отвергая его, прежде чем вполне удовлетворим его требования. Раз оно не представляет само по себе законченного целого, значит, оно изменяется. Существование Вчера, Сегодня и Завтра означает, что мы находимся в развитии. Развитие, неизбежно предполагает незавершенность; одна только завершенность не ведает перемен. Инструмент, каким является тело, отнюдь не случайная совокупность признаков, чьи несовершенства мы должны исправлять условностью, произволом и причудой; оно есть абсолютное требование и лишь тогда соответствует божественному замыслу, когда его высшее начало развивается через высшую функцию, подобно тому как завершенность животного соответствует потребностям его низшей природы.
Междоусобная война является законом животной жизни. Война! Не пищей единой живет лев. Взгляните, как он чахнет над мясом, доставленным от мясника. Только неслышно подкрадываясь к добыче, только хватая ее яростной смертной хваткой, отрывая трепещущую плоть от костей — весь обрызганный кровавой росою, — находит он свое завершение и подчиняется слову божьему. Закон животной жизни является также и законом жизни человеческой в той мере, в какой животная природа человека не развила в себе высших стремлений.
Вот почему те, кто сформулировал кредо для младенческих умов, увидел, что тем самым обеспечил себе власть, и хочет установить вечное младенчество, чтобы увековечить себе власть, — вот почему они рано или поздно увидят превращение своих овечек в тигров; ибо божественному закону развития можно противиться только ценой гибели. Если сказанное мною верно, человеческое общество не потерпит, чтобы опередившие его в развитии дремали у кормила или злоупотребляли бичом. Человеческое общество требует развития. Если опередившие его в развитии скажут ему: «Вы всего лишь волки»,— люди ответят: «Раз так, растерзать его!» Кто не умеет руководить, должен пасть. Мы знаем: нам нельзя оставаться на месте.
Я следовал за своими доводами, куда они вели. Давайте же подведем итог. Поскольку организация — это путь замысла через функцию к завершенности, выражение ее различных стадий является всего лишь симптомом. Та самая философия, которая кутала в одежды, уродовала и подавляла человеческое тело, якобы восстающее против своего Творца, — но всегда подавляла тщетно, ибо человеческое тело, подобно греческому герою, говорит: «Убей, но научись», — та самая философия создала учение о красоте по велению авторитета, о красоте, не зависимой ни от чего, кроме собственной таинственной гармонии с человеческой душой. Выходит, что человеческая душа, которая, согласно той же философии, столь склонна ко злу в области нравственной, является верховным судьею в области эстетической. Создатель, вложивший в человеческую душу жажду греха, а тело сделавший сосудом скверны, оказывается, даровал ему непогрешимый вкус! Давайте поищем во всей истории украшений чего-то, на чем можно отдохнуть. Поиски будут тщетны; ибо введение неорганического в организованное является разрушением; развитие его всегда было reductio ad absurdum.
Нельзя себе представить такой функции, которая не подчинялась бы абсолютному, закону. Приближение к этому закону в материале, в частях, в их форме, цвете и отношениях является в жизни мерой свободы или повиновения богу. Попытка объявить незрелый плод, едва зародившуюся науку и зачаточные формы жизни чем-то окончательным — попытка, делаемая теми избранными умами и общественными установлениями, которые требуют оставаться на месте и охранять святыни, это попытка разделить человечество, представляющее собою единое целое; попытка бежать от животного начала, кинувшись в море судьбы. Эта попытка всегда окажется посрамленной; ибо невежество невежд озадачивает мудрых; грязь нечистых пятнает чистых; бедность бедняка отравляет покой имущих. Животное начало в человеке цепляется за духовное. Оно любит его как самого себя; его не стряхнешь; приходится его ассимилировать и растворять в себе.
Вот почему я призываю науку во всех ее отраслях насколько возможно преградить путь потоку внешних, произвольных украшений; и не одним только отрицанием и критикой, но и действенно, заставляя инструмент разнообразно откликаться на многообразные требования жизни. Тогда стремление к завершенности, вместо того чтобы заглушаться дурманом украшений, получит естественное удовлетворение в виде результатов. Тогда архитектура и зависимые от нее родственные искусства выйдут из застоя ipse dixit и, подобно кораблю, упряжке и паровой машине, пройдут все стадии развития, нужные, чтобы удовлетворять потребности.
Истина этой теории — если таковая в ней заключается — должна, разделить судьбу других истин, то есть раздражать тех, чей образ мыслей служит ложному; суждено ей столкнуться и с равнодушием тех многих, кто верит, будто новая истина еженедельно рождается для каждого, кто может себе позволить ее рекламировать. Но она непременно завоюет место в сердце того, кто сам сумел открыть какие-то частные истины; ибо все истины состоят друг с другом в родстве.