Первые женщины-политики в Древнем Риме

Если не говорить о сабинянках и других женщинах легендарной и «темной» поры истории Рима, при мысли об участии женщин в римской политике сразу вспоминается Корнелия — мать Гракхов. Будучи доче­рью Сципиона Африканского — покорителя Карфа­гена, она с детства росла в среде высочайшего культур­ного и политического уровня — так называемом «кружке Сципиона». Рано овдовев, Корнелия прямо влияла на своих сыновей, дав им «прогрессивное» философское образование. Невольно возникает во­прос — конечно, чисто современный, пожалуй, даже романтический: вели бы Тиберий и Гай Гракхи свою политическую борьбу с тем же рвением о народном суверенитете, тем же попечением об интересах других «классов», если бы их воспитывал отец? [...]

Вернемся немного назад и остановимся на законе, касавшемся в первую очередь матрон — законе Оппия. Он был внесен в комиции консулом Гаем Оппием в 215 г. до н.э. (в разгар войны с Ганнибалом) и запрещал жен­щинам «иметь больше полуунции золота, носить окра­шенную в разные цвета одежду, ездить в повозках по Риму и по другим городам или вокруг них на расстоя­нии мили, кроме как при государственных священно­действиях». Это был, как видим, закон против роско­ши, ограничивавший частные расходы в ситуации тяжелого военного кризиса.

Интересующее нас событие — не принятие этого за­кона, а предложение о его отмене в 195 г. до н. э. Этот эпизод вскрывает, до какой степени двоились и расхо­дились не только институциональные принципы с по­вседневной практикой, но и представление о женщи­нах с реальностью. Споры, которые возбудило это предложение, были ожесточенными (magnum certa-men), но отнюдь не только мужскими: «Женщин же не могли удержать дома ни увещания старших, ни помы­шления о приличиях (verecundia), ни власть мужа: они заполняли все улицы и все подходы к форуму, умоляли граждан, направлявшихся на форум, согласиться, что­бы теперь, когда республика цветет и люди день ото дня богатеют, женщинам возвратили украшения, кото­рые они прежде носили. Толпы женщин росли с каж­дым днем, так как приходили женщины из окрестных городков и селений. Уже хватало у них дерзости надо­едать своими просьбами консулам, преторам и другим должностным лицам». Таким образом, они оказывали реальное политическое давление, побудив выступить на авансцену Катона Старшего, который в тот год был консулом.

Этот человек, который считал Карфаген настолько опасным, что добился его разрушения, был крупным и очень влиятельным оратором. Его речь в сенате— один из ярких памятников римского женоненавист­ничества, но показывает реальную власть женщин над окружавшими их мужчинами, которую признавал и Катон: «Если бы каждый из нас, квириты, твердо воз­намерился сохранить в своем доме порядок и почита­ние главы семьи (ius et maiestatem viri), то не при­шлось бы нам и разговаривать с женщинами. Но раз допустили мы у себя в доме такое, раз свобода наша оказалась в плену у безрассудных женщин и они дерз­нули прийти сюда, на форум, дабы попросту трепать и унижать ее, значит, не хватило у нас духа справить­ся с каждой по отдельности и приходится справлять­ся со всеми вместе <...>. Ведь дозволять <...> собирать­ся, советоваться, договариваться, устраивать тайные сборища действительно чревато величайшей опасно­стью».

Катон с пафосом усматривает в самой малой при­частности женщин к политике возможность гран­диозных последствий, сплавляет воедино женские требования и подрывную деятельность трибунов (от­менить закон предложили двое трибунов): «Женщи­ны затеяли бунт <...>; без сомнения в том вина долж­ностных лиц; судить не берусь, ваша, трибуны, или — в даже еще большей мере — консулов. Ваша, трибуны, если вы возмутили женщин, чтобы поднять очеред­ную смуту; наша, если ныне раскол в обществе, вы­званный женщинами, вынудит нас принимать новые законы, как вынудила некогда сецессия плебеев». Это не мелкий вопрос, не вопрос о безделушках и тряп­ках, а принципиальный, политический. Катон проти­вится всему, что хоть как-то похоже на прогресс, а в этом конкретном случае свобода, данная женщинам, означает покушение на государственную безопас­ность: «В любом деле стремятся они к свободе, а если говорить правду — к распущенности <...>. Едва станут они вровень с вами, как окажутся выше вас». С другой стороны, вся власть, которую имеют эти женщины, — власть влияния: ведь они не могут заседать в собрани­ях, вести обсуждение, голосовать; вся их власть заклю­чается в мужчинах, которые согласны их слушать. По­ложение двусмысленное: мужчины прислушиваются к женщинам, и мнение женщин проходит. Но не надо заблуждаться. Трибуны, которых Катон считает бун­товщиками, предлагают нечто очень скромное: воз­врат к дорогим украшениям, но вовсе не ставят под вопрос мужскую гегемонию, ни на йоту не улучшают юридического положения женщин: «Государственные и жреческие должности, триумфы, гражданские и во­енные отличия, добыча, захваченная у врага, — всего этого женщины лишены. Украшения, уборы, наряды — вот чем могут они отличиться, вот что составляет их утешение и славу <...>. Пока ты жив, ни одна не выйдет из-под твоей руки (servitus muliebris), и не сами ли они ненавидят свободу, какую дает им вдовство и си­ротство». […]

… У истоков другого проявления женской и даже фе­министической активности в 49 г. до н. э. также исто­рия, связанная с деньгами и драгоценностями. Чтобы получить средства на войну с убийцами Цезаря, триум­виры издали эдикт, обязывавший 1400 богатейших женщин Города оценить свое имущество и внести воен­ную подать. Первая реакция напоминает предыдущий случай: обратиться к женщинам из окружения триумви­ров, чтобы воспользоваться женским влиянием на муж­чин. Когда же Фульвия, жена Марка Антония, выставила их за дверь, женщины в ярости направились на форум, и Гортензия произнесла речь с трибуны. На сей раз дей­ствие вышло прямым и ангажированным, к тому же уникальным: женщина произносит публичную речь, и ей это позволяют, попытка прогнать ее с помощью лик­торов вызвала такое недовольство в толпе, что от этого пришлось отказаться. Мы видим, как много перемени­лось со 195 г.: женщины заставляют выслушать себя не в частных разговорах, а так, как слушали римских орато­ров. Их представительнице в этом смысле было у кого учиться: это была дочь великого Гортензия, соперника Цицерона. Валерий Максим (VIII, 3, 3) говорит о ней благосклонно: «Тогда Квинт Гортензий [словно] вопло­тился в образе своей дочери и вдохновлял ее речь. И ес­ли бы его мужское потомство пожелало подражать силе [оратора], то [им следовало бы иметь в виду, что] насле­дие Гортензиева красноречия уже неотделимо от един­ственного выступления этой женщины».

Сама речь Гортензии также сильно отличается от доводов, приводившихся в 195 г. до н. э. Она не просто отказывается платить подать, но осуждает всю полити­ку триумвиров, едва ли не предъявляет политические требования: «Если же мы, женщины, никого из вас не объявляли врагом отечества, не разрушали домов, не подкупали войск, не приводили армий против вас, не мешали вам достигнуть власти и почета, то почему мы должны подвергнуться карам, не будучи соучастница­ми во всем этом? К чему нам платить налоги, раз мы не получили своей доли ни в государственных должнос­тях, ни в почестях, ни в предводительстве войсками, ни вообще в государственном управлении, из-за которого вы спорите, доведя нас уже до таких тяжких бедст­вий?»580 Требование скорее подразумевается, чем вы­сказывается, и в результате женщины удовлетворились сокращением подати. Но этого они добились своим непосредственным вмешательством. Отсюда еще дале­ко, чтобы делать из Гортензии «адвокатессу», а то и «су­фражистку»: особые обстоятельства, ощущение пря­мой угрозы своим интересам, а то и случай привели к необычайному событию, но за ним ничего не последо­вало; оно даже не стало прямым покушением на закон, запрещавший женщине выступать в суде по чужим де­лам. Положение, при котором женщины играли в по­литике лишь второстепенную роль, было, конечно, на­вязано мужчинами. Но у нас нет никаких свидетельств, что женщины когда-либо боролись против такого по­ложения.