Среди эпизодов, о которых рассказывал Алексей Пешков любимой женщине, ее особенно взволновал один: его попытка покончить с собой. Это произошло менее чем за два года до их знакомства и еще не стало прошлым. Позднее Горький не любил касаться этой страницы своей биографии, говорил, что стыдится ее. Если он посвятил ей в 1912 году рассказ «Случай из жизни Макара», то лишь потому, что началась новая эпидемия самоубийств среди молодежи, которая была в 80-х годах. Обе эпидемии имели одну причину: атмосферу общественной депрессии, пассивности, подавленности, возникшую после краха многих попыток изменить жизнь, после гибели многих надежд. Что касается самого Алексея Пешкова, то его поступок был следствием ряда совпавших обстоятельств. Пришла из Нижнего весть о том, что умерла в полной нищете, собирая милостыню, Акулина Ивановна Каширина; была пережита первая безответная любовь – к Марии Деренковой; начались аресты среди знакомых, революционно настроенных людей.
«Вокруг меня все становилось пусто», – вспоминал Горький через много лет в повести «Мои университеты». Одним из последних толчков был случай, связанный с волнениями в Казанском университете, с теми волнениями, в которых большую роль играл Владимир Ульянов – юный Ленин. Алексей Пешков, разумеется, ничего не знал об Ульянове, и он не очень хорошо понимал причины и смысл студенческих волнений, но его больно ранило то, что рабочие люди, товарищи по семеновской пекарне, решили пойти избивать студентов. И это – те самые люди, которым он так много говорил о будущей, иной, справедливой и свободной жизни и которых, как ему казалось, заразил своей верой в нее! Но еще более острую душевную боль вызвало у него другое: потрясенный и возмущенный, он «вдруг почти с ужасом почувствовал» что у него «нет слов защищать студентов». Пусто становилось не только вокруг юноши, – пустота образовалась в его душе. Вот тогда-то, 12 декабря 1887 года, и раздался выстрел на откосе над рекой Казанкой.
Могло случиться, что мы ничего не узнали бы об Алексее Пешкове, что никогда не появился бы писатель Максим Горький, что его жизнь оборвалась бы так же, как обрывались многие жизни в ту мрачную пору безвременья. Но пуля прошла рядом с сердцем, пробив легкое, и Алексей Пешков очнулся в больнице, чтобы услышать слова, громко сказанные доктором, профессором, человеком грубым и жестоким, – слова о том, что «этот» будет «к утру готов». Состояние юноши было признано безнадежным, но операция, сделанная другим врачом – ординатором больницы И. П. Плюшковым, оказалась спасительной. Спас его и приход товарищей по пекарне, на лицах которых он прочел тревогу за него и проникнутую любовью к нему укоризну. Он понял, что был несправедлив к ним, что его разочарование в них было столь же неосновательным, как и прежние прекраснодушные надежды, что жизнь все таки может быть переделана, хотя и не так быстро и легко, как ему казалось. С тех пор уже никакие испытания не могли сломить его волю к жизни и к борьбе.
А испытаний, страданий, опасностей было еще много: жизнь на них не скупилась. Были новые утраты, было первое трудное странствие по России в 1888-1889 годах (он помогал революционеру-народоправцу Ромасю вести пропаганду среди крестьян, батрачил, работал на рыболовецком Каспийском промысле и на железнодорожных станциях Добринка и Крутая), новая безответная любовь – к О. В. Каминской; их судьбы соединились, и то ненадолго, лишь несколько лет спустя. Одним из самых тяжелых переживаний явилась неудачная попытка начать литературное творчество. Алексей Пешков сжег свою поэму «Песнь старого дуба» и другие стихи и решил не писать больше ни стихов, ни прозы. О. Ю. Каминская вспоминала об этом с сожалением: «Он был именно прирожденный поэт. И я знаю, с каким отчаянием он уничтожил все свои поэтические вещи. И даже решил совершенно бросить писательство. И верно: два года он не брал пера в руки. Жаль, меня не было с ним, я ни за что не допустила бы этого варварского аутодафе; я была в то время за границей». А потом были новые хождения по Руси в 1891-1892 годах – еще неизмеримо более трудные, чем прежние, и еще больше давшие ему для всей дальнейшей жизни, для творчества.