Развитие умственных способностей по Ч. Дарвину

Итак, я перечис­лил все изданные мною книги, и поскольку они были вехами моей жизни, мне мало что еще остается сказать. Я не усматриваю какого-либо изменения в складе моего ума за последние тридцать лет, за исключением одного пункта, о котором я сейчас упомяну ; да и вряд ли, конечно, можно было ожидать какого-нибудь изменения, разве только — общего снижения сил. Но отец мой дожил до восьмидесяти трех лет, сохранив ту же живость ума, какая всегда была свойственна ему, и все свои способности нисколько не потускневшими; и я надеюсь, что умру до того, как ум мой сколько-нибудь заметно ослабеет. Думаю, что я стал несколько более искусным в умении нахо­дить правильные объяснения и придумывать методы экспери­ментальной проверки, но и это, возможно, является лишь про­стым результатом практики и накопления более значительного запаса знаний. Как и всегда [в прежнее время], мне очень трудно ясно и сжато выражать свои мысли, и это затруднение стоило мне огромной потери времени; однако в нем имеется и компенсирующее меня преимущество — оно вынуждает меня долго и внимательно обдумывать каждое предложение, а это нередко давало мне возможность замечать ошибки в рассужде­нии, а также в своих собственных и чужих наблюдениях.

По-видимому, моему уму присуща какая-то роковая особен­ность, заставляющая меня излагать первоначально мои утвер­ждения и предположения в ошибочной или невразумительной форме. В прежнее время у меня была привычка обдумывать каждую фразу, прежде чем записать ее, но вот уже несколько лет, как я пришел к заключению, что уходит меньше времени, если как можно скорее, самым ужасным почерком и наполовину сокращая слова набросать целые страницы, а затем уже обду­мывать и исправлять [написанное]. Фразы, набросанные та­ким образом, часто оказываются лучше тех, которые я мог бы написать, предварительно обдумав их.

К этим словам о моей манере писать добавлю, что при состав­лении моих больших книг я затрачивал довольно много вре­мени на общее распределение материала. Сначала я делаю са­мый грубый набросок в две или три страницы, затем более про­странный в несколько страниц, в котором несколько слов или даже одно слово даны вместо целого рассуждения или ряда фак­тов. Каждый из этих заголовков вновь расширяется и часто пере­носится в другое место, прежде чем я начинаю писать in ехtenso. Так как в некоторых из моих книг были очень широко использованы факты, на блюдавшиеся другими лицами, и т ак как я в одно и то же время всегда занимался несколькими со­вершенно различными вопросами, то могу упомянуть, что я за­вел от тридцати до сорока больших папок, которые хранятся в шкафчиках на полках с ярлыками, и в эти папки я могу сразу поместить какую-либо отдельную ссылку или заметку. Я при­обретал много книг и в конце каждой из них делал указатель всех фактов, имеющих отношение к моей работе; если же книга не принадлежит мне, я составляю извлечение из нее, у меня имеется большой ящик, наполненный такими извлечениями. Прежде чем приступить к работе над каким-либо вопросом, я просматриваю все краткие указатели и составляю общий си­стематический указатель, и, беря одну или несколько соответ­ствующих папок, я имею перед собой в готовом для использова­ния виде сведения, собранные мною в течение моей жизни.

Как я уже сказал, в одном отношении в складе моего ума произошло за последние двадцать или тридцать лет изменение. До тридцатилетнего возраста или даже позднее мне доставляла большое удовольствие всякого рода поэзия, например, произ­ведения Мильтона, Грея, Байрона, Вордсворта, Кольриджа и Шелли, и еще в школьные годы я с огромным наслаждением читал Шекспира, особенно его исторические драмы. Я указы­вал также, что в былое время находил большое наслаждение в живописи и еще большее — в музыке. Но вот уже много лет, как я не могу заставить себя прочитать ни одной стихотворной строки; недавно я пробовал читать Шекспира, но это показа­лось мне невероятно, до отвращения скучным. Я почти потерял также вкус к живописи и музыке. Вместо того, чтобы достав­лять мне удовольствие, музыка обычно заставляет меня осо­бенно напряженно думать о том, над чем я в данный момент ра­ботаю. У меня еще сохранился некоторый вкус к красивым кар­тинам природы, но и они не приводят меня в такой чрезмерный восторг, как в былые годы. С другой стороны, романы, которые являются плодом фантазии, хотя и фантазии не очень высокого порядка, в течение уже многих лет служат мне чудесным источ­ником успокоения и удовольствия, и я часто благословляю всех романистов. Мне прочли вслух необычайное количество рома­нов, и все они нравятся мне, если они более или менее хороши и имеют счастливую развязку,— нужно было бы издать закон, запрещающий романы с печальным концом. На мой вкус, ни один роман нельзя считать первоклассным, если в нем нет хотя бы одного героя, которого можно по-настоящему полюбить, а если этот герой — хорошенькая женщина, то тем лучше.

Эта странная и достойная сожаления утрата высших эсте­тических вкусов тем более поразительна, что книги по истории, биографии, путешествия (независимо от того, какие научные факты в них содержатся) и статьи по всякого рода вопросам по-прежнему продолжают очень интересовать меня. Кажется, что мой ум стал какой-то машиной, которая перемалывает боль­шие собрания фактов в общие законы, но я не в состоянии по­нять, почему это должно было привести к атрофии одной только той части моего мозга, от которой зависят высшие [эстетиче­ские] вкусы. Полагаю, что человека с умом, более высоко орга­низованным или лучше устроенным, чем мой ум, такая беда не постигла бы, и если бы мне пришлось вновь пережить свою жизнь, я установил бы для себя правило читать какое-то коли­чество стихов и слушать какое-то количество музыки по край­ней мере раз в неделю; быть может, путем такого [постоянного] упражнения мне удалось бы сохранить активность тех частей моего мозга, которые теперь атрофировались. Утрата этих вку­сов равносильна утрате счастья, и, может быть, вредно отражает­ся на умственных способностях, а еще вероятнее — на нрав­ственных качествах, так как ослабляет эмоциональную сто­рону нашей природы.