Если афганское или суданское фиаско били по микромиру суннитского «Лондонистана» (как сами его обитатели называют мир беженцев, журналистов, активистов и «зеленых финансистов», осевших в британской столице), то провал политического проекта Исламской Республики Иран сильно охладил тот всеобщий энтузиазм, которым движение в целом было охвачено к исходу XX века. «Победы» в Афганистане и Судане суннитских исламистов, в одном случае оплаченных и вооруженных Саудовской Аравией и ЦРУ, в другом — пришедших к власти в результате военно-религиозного переворота, едва ли можно было сравнить с настоящей революцией, произошедшей в Иране.
При всей своей шиитской специфике она воплощала в себе исламистскую утопию в широком смысле этого слова. За 8 лет войны с Ираком одна социальная группа — торговцы базара и аферисты, связанные с религиозно-политическим режимом, — сделали исламскую республику своей собственностью. При этом пострадали прежние элиты шахских времен, но прежде всего — неимущая молодежь, которую сначала бросили на штыки императорской гвардии, а с окончанием революции отправили умирать на иракские минные поля.
По «термидорианской» логике, санкюлоты иранской революции были удалены из нервных центров системы, получив взамен мораль и религиозный ригоризм. Этих бедняков, пожертвовавших собой, чтобы быть вновь отброшенными на низшую ступень социальной лестницы, режим щедро вознаградил женщинами из среднего класса, вынужденными носить чадру, которых пасдараны, басиджи и прочие бродяги, одетые в военный камуфляж, могли арестовывать и унижать, стоило тем показаться «недостаточно укрытыми». В 1989 году Хомейни издал фетву, приговаривавшую к смерти Салмана Рушди. Это было не что иное, как зловещий обет радикализму, призванный замаскировать то, что благодаря саудовскому сдерживанию революцию не удалось экспортировать и что она предала надежды массы своих сторонников, которых отныне кормили символами, вместо того чтобы реально улучшать условия их жизни.
На протяжении 90-х годов сама демография, столь успешно «работавшая» на исламистскую идею двумя десятилетиями ранее, переполняя городские окраины молодежью — той, что встанет на ее защиту, — производила обратный эффект. Демографический взрыв сменился регулярным и стремительным падением рождаемости среди новоиспеченных горожан, столкнувшихся с неразрешимыми жилищными проблемами. Их жены, получившие возможность трудоустройства, были вынуждены ограничивать себя в желании иметь детей, подчиняясь требованиям городской жизни.
Вопреки идеологии исламистских деятелей, видевших в детских колыбелях завтрашних воинов джихада, молодые супружеские пары, населявшие в 2000 году крупные города мусульманского мира, руководствовались прежде всего заботами о собственном благосостоянии. Эти соображения подразумевали снижение рождаемости, в результате чего на смену семьям с семью и более детьми (что еще 20 лет назад было нормой) стали приходить семьи с 2—3 детьми.
В отличие от родителей, в большинстве своем родившихся в деревне и перенесших травму расставания с сельской средой, они родились уже в городе. Они принадлежали к той же письменной культуре, что и их отцы — первое грамотное в массе своей поколение, — в то время как отцов отделяла от дедов (неграмотных сельчан) культурная пропасть, способствовавшая культурному разрыву и проникновению радикальной исламистской идеологии. Дети бородачей уже не верили сказкам, которыми жило в 70-е годы прежнее поколение. Именно в Исламской Республике Иран, спустя два десятилетия после победы Хомейни в 1979 году, этот феномен проявляется сегодня наиболее ярко.
В двадцатую годовщину революции достигло возраста зрелости поколение, не знавшее времен шаха. Оно столкнулось с массовой безработицей, репрессивной моралью и косным социальным порядком. Всем заправляют религиозные иерархи, исламские «фонды», контролирующие экономику вместе с базарными торговцами, и прочие бенефицианты Исламской Республики, противящиеся любой реформе, подрывающей их власть. На президентских выборах 1977 года - это молодое поколение безоговорочно проголосовало против кандидата от религиозного истеблишмента, Натега Нури, и за кандидата сторонников «перемен» Хатами. Изменения происходят медленно: сам президент — выходец из сераля и носит тюрбан; его поле для маневра остается ограниченным, пока два других центра власти — парламент и пост «Вождя революции» — остаются в руках «консервативного» лагеря, контролирующего значительную часть судебного и репрессивного аппарата.
На парламентских выборах 18 февраля 2000 года с большим отрывом победили кандидаты-реформаторы — несомненный признак того, что отныне общество уже не устраивает социальный и моральный порядки, унаследованные от Хомейни. Неясность путей перехода от эры исламизма к «постисламизму» напоминает дебаты вокруг «посткоммунизма» в бывших советских республиках. В обоих случаях, независимо от их исхода, сложившаяся ситуация свидетельствует об этическом крахе модели, ставшей отныне достоянием истории, пройденным и отвергнутым, а не утопией грядущего будущего.
Это поражение выходит за рамки проблематики Ирана и шиизма в целом, но распространяется на исламистскую идеологию как таковую, в равной мере затрагивая и суннитский мир. В упоминавшейся нами статье Эфенди автор сожалел о неспособности пришедших к власти суннитских исламистов претворить в жизнь те идеалы, к которым они призывали, находясь в оппозиции, и видел в движениях, подавленных государством, больше подлинности. Но и их итог едва ли можно назвать блестящим: они не смогли победить ни с помощью стратегии конфронтации, ни идя на сотрудничество с властью. В первом случае, иллюстрируемом прежде всего примерами Алжира и Египта, насилие в отношении государства, которое исповедовали и практиковали наиболее радикальные группировки, после многообещающего начала обернулось против самих же исполнителей.
Насилие не подвигло население на восстание даже тогда, когда дело исламизма было популярно и побеждало у избирательных урн, как это было в Алжире. Напротив, пароксизм насилия, подстегнутого опытом джихада в Афганистане, оттолкнул население от идеологии, превратившейся в кровавый кошмар. Умеренные исламистские группировки, связанные с набожными средними классами, оказались в жалком положении, будучи неспособными сдержать эскалацию жестокости, жертвами которой они иногда становились сами. Они не смогли сыграть свою роль посредников и гарантов по отношению к государству и иностранным державам.