Клоун Вячеслав Полунин, работая в Лондоне, стал получать предложения с Бродвея.
Вот, как он отзывался об опыте работы в американской театральной индустрии:
За столом переговоров мы провели год. Бродвейский контракт содержит 400 пунктов, написанных на 100 страницах, и регламентирует каждый твой шаг, вздох и даже помысел. Бродвейский контракт — это свод законов, по которым ты обязуешься жить ближайшие месяцы, а то и годы. Бродвейский контракт — это бурная река, полная омутов, подводных камней, водоворотов, порогов, которые хорошо бы уметь распознавать.
Для новичка, каким был я, — это огромная работа. Первые два месяца я получал большое удовольствие: мне растолковывали, что обозначает это слово, что может повлечь за собой та запятая, что такое страховка, почему необходимо общаться с профсоюзами, кто и как регламентирует жизнь театра, что такое реклама. Удивительно тонкое дело — формулировки.
Прежде мы не придавали им значения: понятно — ну и хорошо. Оказывается, точность и однозначность формулировок или, наоборот, их обтекаемость и внутренняя свобода при абсолютной внешней жёсткости и корректности и делают всё дело. Овладение специфическим языком контракта, особой лексикой, логикой построения фразы, наконец, оказалось делом нелёгким, но очень полезным. Теперь нам не страшны даже такие формулы, от которых прежде голова пошла бы кругом. Например, совсем недавно нам предложили подписать контракт с таким пунктом:
«Компания подтверждает, что намеревается постараться достигнуть (в пределах её разумных сил, принимая во внимание ограничения технического характера, площадки, поведение публики и форс-мажорные обстоятельства) атмосферы тишины и темноты в зале, однако Компания не несёт ответственности перед Славой в случае невозможности создания таких условий».
Такой изыск даже воспаленный ум бродвейских продюсеров не придумает! Конечно, нам самим вряд ли удалось бы справиться с этим «университетом», поэтому мы наняли адвокатов, которые и объясняли нам каждый пункт контракта и ход юридической мысли. Удовольствие это было очень дорогим, поэтому можно считать, что мы с женой получили дорогое образование.
Всё шло хорошо к обоюдному удовольствию сторон, пока в один прекрасный день мы не стали плохо понимать друг друга. Есть на Западе очень важное понятие: «резонно», которое, с одной стороны, вбирает в себя постулаты, на которых стоит закон, с другой — отражает менталитет нации. И вот однажды выяснилось, что в моём мире «резонно» одно, а в их — другое. В моём мире, если артист хочет, то может взять с собой семью, это «резонно». В их мире это «нерезонно», потому что это дополнительные заботы администрации о визах, о том, какой будет номер в гостинице, дополнительная ответственность. Я им говорю на это, мол, ничего, поработают администраторы чуть больше, зато спектакль будет идти лучше, потому что настроение у артиста будет хорошим. Нерезонно и всё тут!
Дальше — больше. Один из пунктов контракта утверждал, что спектакль должен всегда идти в том виде, в каком его увидел продюсер в таком-то зале, такого-то числа, такого-то года. Но я не помню, как в указанный день шёл спектакль, потому что, в сущности, не помню двух совершенно одинаковых спектаклей. Может, в этот день и вовсе играл не я, а другой актёр...
Я стал объяснять, что сознательно каждый день в спектакле что-нибудь меняю — актёров, сцены, детали. А звукорежиссёр включает ту музыку, которую считает нужной в данном спектакле, в данной атмосфере. И мне интереснее услышать эту новую музыку, мне веселее работать, когда в спектакле есть импровизация на всех уровнях. Я без этого не могу. Вот в этом самом месте мы остановились надолго.
Я считал «нерезонным» делать что бы то ни было, что может повредить спектаклю, а они считали «нерезонным» что бы то ни было менять, так как, по их мнению, это может повредить заработкам.
Мы так долго толклись в этом месте, что я просто заболел. Я панически боялся пропустить, не заметить что-то существенное, что может закабалить мой спектакль и меня. Состояние было такое, что я думал, что на сцену больше не вернусь. Мы сделали перерыв на месяц.
Через месяц вновь начался переговорный процесс. Но теперь на переговоры мы являлись, как на карнавал, - в разных образах. Сегодня мы были панками, завтра — лордами, послезавтра - бомжами... Брали на каждый день роль и вели переговоры не от своего имени, а от имени выбранного персонажа. Таким образом нам всё-таки удалось согласовать 398 пунктов, оставалось всего два, они касались продюсерского контроля над спектаклем.
На это мы так и не согласились. Театр на Бродвее уже был арендован, но за месяц до предполагаемого начала спектаклей от гастролей мы отказались. Для продюсеров это был шок: они не понимали, что это должно означать, как это может быть и т.д. Лена послала им последнее письмо с картинкой Тима Холанда: стоят двое и пожимают друг другу руки. Только у одного голова квадратная, а у другого — треугольная. И понять им друг друга не дано. Спасибо, мол, ребята за науку, но, извините, мы остались при своём мнении.
Школа действительно была грандиозной. С нами за этим столом переговоров сидели лучшие американские адвокаты, а наш переводчик — бывший разведчик — переводил каждую фразу сразу в семи вариантах, открывая нам самые утонченные нюансы смысла. Это был, наверное, самый серьёзный университет по части продюсерского и менеджерского дела, какой только можно себе представить. И хоть мы были близки к помешательству, но я признателен судьбе, что она даровала мне возможность усвоить эту науку. А ещё за то, что инстинкт самосохранения привел меня к тому, что и эта наука может быть весёлой.