Язык писателя-переводчика совершенно так же, как язык писателя оригинального, складывается из непосредственных наблюдений над языком родного народа и из наблюдений над родным литературным языком в его историческом развитии.
Наблюдения над живой разговорной речью, над ее оборотами, отдельными выражениями, над ее интонациями можно и должно вести всюду: на улице, в вагоне дачного поезда, в учреждении, в институте, на собрании, на прогулке. Каждый переводчик знает это по себе: все слова как будто найдены, а фраза тем не менее деревянная. Вспомним, как в таких же примерно обстоятельствах выразил эту же мысль наш товарищ по работе, наш родственник, наш друг, - и мы скажем: «Вот оно! Нашел!» Мы только чуть-чуть переставим те же самые слова, и вот уже звучит живая, непринужденная, ничем не стесненная и не сдавленная, непосредственная разговорная интонация.
Мы знаем, что у Чехова была записная книжка. Он называл ее своей литературной кладовой. Вот такую литературную кладовую хорошо бы завести и всем нам, переводчикам, — завести и непрерывно пополнять. С помощью этой литературной кладовой наш язык будет непрерывно освежаться. Так легче преодолеть опасность следования удобному принципу: «Штамп хорошо, а два — лучше». Без неустанных наблюдений над языком русского народа, без неустанных наблюдений над русским литературным языком, мы, переводящие на русский язык, не сможем раскрыть перед читателем словесные россыпи подлинника, не сможем угнаться за его языковым разнообразием.
В «Госпоже Бовари» Флобер описывает, как Эмма и Леон целый день ездили в карете. В этом месте он развертывает перед читателем длинную ленту синонимических глаголов - их у него восемнадцать. В моем переводе: карета «...пустилась в путь, двинулась, миновала; кучер осадил лошадь; лошадь рванула, галопом примчалась; выехав, затрусила; извозчик погнал лошадь...экипаж ехал, понесся, в третий раз остановился; снова тронувшись с места, покатил, поднялся, пролетел; карета повернула обратно, карета колесила».
Когда я перевожу какого-нибудь автора, я всегда стараюсь найти ему некое, хотя бы приблизительное, соответствие в русской литературе. Это вовсе не значит, что я призываю самого себя или кого-либо делать под», я только ищу ориентир, я ищу точку опоры. Когда я переводил роман Мопассана «Милый друг», я перечитал всего Чехова — от доски до доски. Я не взял у Чехова ни одного выражения, но я все время дышал нужной мне стилевой атмосферой. Я учился у Чехова той краткости, той сжатости. которая роднит его с Мопассаном. Когда я переводил «Коварство и любовь» Шиллера, я перечитал драмы Лермонтова и соответствующие главы из «Униженных и оскорбленных», «Идиота» и «Братьев Карамазовых» Достоевского. Лексика Лермонтова: «пламень чувств», «кипение страстей», «тайный яд страстей», «могучая душа» - сослужила мне службу при воссоздании монологов Фердинанда.
Тут только вот что нужно иметь в виду: мы можем и должны вбирать в себя общую языковую атмосферу того или иного автора, той или иной эпохи, но нельзя заимствовать выражения, характерные именно для данного автора, им введенные в литературный обиход. В одном переводе с испанского, вышедшем в 1934 году, я прочитал: «Лукавый цaрeдворец». Это воспринимается как цитата из «Бориса Годунова».
В рукописи моего перевода «Дон Кихота» Санчо Панса говорил: «Ничего, сеньор, все образуется». По смыслу и по колориту это точно соответствовало оригиналу. Но теоретик и практик перевода А. В. Федоров справедливо указал мне в рецензии, написанной для издательства, что Санчо Панса, по всей вероятности, Анны Карениной» не читал. Опять-таки в рукописи моего перевода «Дон Кихота» один из персонажей говорил о другом, что у него рыльце в пушку». По счастью, уже в процессе верстки я вспомнил, что это не народное выражение, а выражение Крылова, к тому же сращенное с сюжетом одной из басен. С другой стороны, переводя того же «Дон Кихота» и ища наиболее точный эквивалент для некоторых повествовательных приемов Сервантеса, я уже с полным правом воспользовался повествовательными приемами, общими для целой эпохи в русской литературе (конец XVIII– первая половина XIX века): «В таких и тому подобных полезных и приятных разговорах прошло время до обеда», «Но возвратимся к нашей повести». Это – словесные формулы, которые принадлежат всем и никому в частности.