Социальная катастрофа: как люди на Урале выживали после революции 1917 года
...риск существования в условиях затяжных катастрофических потрясений <...> позволяет предположить, что разрушение государственности и экономических структур, «атомизация» общества создавали чрезвычайно многообразные возможности вживания в новые условия. В этой связи неизбежно всплывает проблема классификации техники борьбы за существование.
Первую, насколько мне известно, попытку разработать такую классификацию на примере поведения обывателя в России революционных лет предпринял В. В. Канищев.
В качестве критерия для нее им предложена степень законности добывания средств существования.
К легальным способам приспособления им отнесены советская служба для получения «классового пайка», переселение в «сытые» края, приобретение удостоверения, освобождающего от реквизиций и призыва в армию, приработок с помощью занятия дополнительным ремеслом или (для горожан) сельским хозяйством и огородничеством.
Среди полулегальных методов выживания фигурируют спекуляция, в том числе наиболее известная ее форма – мешочничество, на которую власти, не способные решить продовольственную проблему, вынуждены были закрывать глаза.
Нелегальные способы приспособления, по классификации В. В. Канищева, включают в себя манипуляции с продовольственными карточками, уклонение от многочисленных повинностей, массовые хищения бесхозного имущества, кражи на железных дорогах самими работниками транспорта, опустошение частных огородов, злоупотребление служебным положением.
Такая классификация, помимо неполноты перечисленных методов приспособления к экстремальным условиям существования (это признается и ее автором), имеет ряд очевидных недостатков. Государственный взгляд на способы приспособления населения не был постоянным. Например, власти, в зависимости от ситуации, то легализировали мешочничество, то начинали жесткую кампанию борьбы с ним. В результате один и тот же метод борьбы за существование попадал то в разряд легальных, то в круг незаконных. К тому же легальные формы приспособления чрезвычайно часто наполнялись криминальным содержанием. Так, власти по мере сил боролись против «шкурников» среди советских служащих, то есть как раз против тех, кто поступал на работу ради пайка.
Законное переселение также было юридически затруднено режимным положением многих территорий и населенных пунктов страны, которые закрывались властями в надежде таким способом решить продовольственный вопрос. Получение нужных «охранных» бумаг зачастую также было сопряжено с незаконными действиями. В. В. Канищев и сам признает, что некоторые легальные способы выживания на деле имели рваческий характер. Итак, по причине слабости институтов власти и непостоянства официальной линии, границы между предложенными В. В. Канищевым формами приспособления оказываются предельно размытыми. Видимо, большинство способов выживания располагались в своеобразной «серой зоне» и являлись сложной комбинацией легального и наказуемого. […]
Между тем, существовали и другие области жизнедеятельности, требовавшие выработки техники выживания.
К ним относятся действия, направленные на обеспечение личной безопасности. Рассматриваемый период был перенасыщен не только материальными, но и физическими угрозами. Никто не знал, не попадет ли он завтра в тюрьму, не лишится ли жизни от ножа бандита или пули милиционера.
В этой связи люди вырабатывали способы активного или пассивного приспособления к господствующему режиму или, в самом крайнем и безвыходном случае, методы обороны против него.
Изменение внешних условий существования «перенастраивало» человеческую психику и модели поведения. Закономерности новой «отладки» поведенческих кодов российского населения в те годы соответствовали наблюдениям немецкого теоретика социо- и психогенеза и автора теории «процесса цивилизации» Н. Элиаса:
«...общества без стабильной монополии на власть одновременно всегда являются такими обществами, в которых разделение функций относительно ограничено, и цепочки действий, связывающие отдельного человека, довольно коротки. И наоборот: общества с более стабильными властными монополиями... – это общества, в которых разделение функций более или менее хорошо развито, в которых цепочки действий, связывающие отдельного человека, длиннее, и функциональная зависимость человека от других людей сильнее.
Здесь человек в целом защищен от внезапного нападения, от неожиданного вмешательства физической силы в его жизнь; но одновременно он и сам вынужден сдерживать выплески собственных страстей, возбуждение, которое толкает его к нападению на другого. [...] Удержание спонтанного возбуждения, сдерживание аффектов, расширение горизонта мысли за пределы сиюминутности, в последовательность прошедших причин и будущих последствий, – это различные аспекты того же изменения поведения, которое неизбежно происходит одновременно с монополизацией физического насилия, с удлинением цепи последовательных действий и взаимозависимостей в общественной сфере. Это и есть изменение поведения в смысле “цивилизации”» .
В революционной России этот процесс пошел в прямо противоположном направлении. Ослабление власти и обостренное чувство незащищенности обернулись нагнетанием аффекта в поведении населения. При этом горожанам было у кого поучиться: города были переполнены вчерашними крестьянами в гражданской и военной одежде.
Наводнение городов представителями слабо дифференцированного мира сельской общины повлекло за собой огрубление городских нравов задолго до революции 1917 г. В последние годы существования Российской империи общественность с тревогой отмечала нагнетание жестокости и равнодушия в сознании подданных. Эти перемены наглядно проявились в первой русской революции — своеобразном прологе к гражданской войне, – которая впервые дала возможность населению познакомиться с массированным и неприкрытым насилием со стороны толпы, экстремистских партийных формирований и государства. Погромы и партийный террор, вооруженные стычки между демонстрантами и полицией, использование регулярной армии для подавления локальных восстаний в городах и крестьянских волнений в деревне, порки крестьян и военно-полевые суды — все это, пронесясь перед глазами изумленного обывателя, приучало к запаху крови, содействовало обесцениванию человеческой жизни, превращало насилие в обыденное явление и вызывало защитную реакцию, атрофию чувствительности и сострадания. Газеты пестрели хроникой жестокостей, которые все меньше и меньше шокировали публику:
«...эти картины человеческого зверства нам примелькались, и мы так с ними свыклись, так равнодушно стали относиться к этим ужасным явлениям, что каждый кошмарный факт сливается в нашей памяти с другими, менее значительными, и исчезает совсем». […]
Война и последующий крах режима вместе с солдатской массой впрыснули в городскую жизнь изрядную долю жестокости, огрубили стереотипы поведения. Первой реакцией на тяготы повседневной жизни еще до начала революции стало стремительное нагнетание агрессивности в повседневном поведении и общении на городской улице. Накануне революции 1917 г. одна из челябинских корреспонденций под заглавием «Родные картинки», обобщая материалы русской прессы, так живописала настроение улицы:
«Присмотритесь к улице нашего дня, и вам станет жутко. У нее хищное, злобное лицо. В каждом обыденном практическом движении человека из толпы – кто бы он ни был – вы увидите напряженный инстинкт зверя. Никогда еще закон борьбы за существование не имел столь обильных и ярких проявлений в человеческой обществе.
Присмотритесь к этим мелким движениям нынешнего «человека и гражданина».
В большом городе, например, когда вы пытаетесь сесть теперь в вагон трамвая, вас безжалостно могут сбросить под вагон другие, желающие занять ваше место. Судя по газетной хронике, теперь нередки случаи гибели детей – учащихся, сброшенных под колеса толпой. Тот, кому нужно сесть в вагон, борется с другими, кому тоже нужно сесть, не на живот, а на смерть, с энергией и ожесточением зверя. В десятках других мелких примеров, в которых сказываются элементы, образующие будни жизни, вы можете увидеть это небывалое пренебрежение человека к человеку, феноменальный, жестокий эгоизм личности.
В хвостах у лавок бывали случаи, когда, поспорив из-за очереди, один разбивал другому голову бутылкой... Смерть, убийство из-за того, чтобы добыть себе кусок мяса, которое мог бы захватить сосед. Чем это не грызня волков из-за добычи?! [...] ...из этих мелочей, а не из высоких вопросов, складывается обывательский день. И в этих мелочах видна бескрайняя, преступная и не имеющая оправдания жестокая тупость человека к человеку и оголенный разнузданный звериный эгоизм.
Никогда еще так легко не третировали, не ругали, не лезли в драку из-за вздора, как теперь! [...][
...миллионы ненужных терзаний со дня надень ожесточают обывателя, бессмысленно тонущего в грязи, изнывающего в хвостах, стиснутого до обморока в вагоне, ругаемого приказчиком, извозчиком, всяким встречным, и в свою очередь теряющего культурный облик и готового изругать весь мир, ударить женщину, столкнуть с дороги ребенка...
Жестокость как доминирующий образец поведения проходит красной нитью через весь рассматриваемый период. Предельного накала массовая склонность к насилию достигла всего через несколько месяцев после начала революции, взорвавшись пиршеством пьяных погромов осенью 1917 г. В них без труда читается еще одна существенная перемена в поведении, природа которой корректно описывается теорией Н. Элиаса. Переменчивость и ненадежность жизни резко сокращали возможности человека планировать и прогнозировать свою жизнь, заставляя все более полагаться на удачу. В этой связи демонстрация удачливости, готовности к риску, показное молодечество становились неотъемлемым атрибутом повседневного поведения. Бессмысленное, на первый взгляд, геройство, было исполнено смысла: способность любой ценой схватить за хвост удачу была равноценна способности выжить во враждебной среде. Во время пьяного разгула последних месяцев 1917 г. свидетели неоднократно отмечали пренебрежение его участников к риску. Очевидец погрома в Оренбурге в декабре 1917 г. оставил яркое свидетельство этого настроения среди охотников за дорогими напитками в горящем складе:
«Выходящие из здания хвалились своим геройством: вот-де, мол, я какие трудности преодолел, но вина все-таки достал. Трудности заключались в следующем: подвал, где находилось вино в бутылках, был охвачен огнем, внутренность подвала также была в огне, и вот, говорит, мне приходилось прыгать через огонь и чуть не задохнуться в дыму, все вытерпел». […]
Таким образом, адаптация психического аппарата и образцов поведения к внешним условиям русской революции представляется важным, но «неисхоженным» полем для исследователя стратегии выживания населения.
Несколько особняком стоят техники самоограничения, или сбережения ресурсов. В условиях всеобщего дефицита важно было не только получить продукты и прочие предметы массового спроса, но и предельно экономно расходовать их, максимально ограничивая собственные потребности.
Приходилось забыть прежние стандарты потребления, отказаться от бытовых привычек, включая представления об уюте жилья и манеры одеваться, прибегать к наиболее экономичной рецептуре, а в случае необходимости – переступить через чувство брезгливости, употребляя в пищу продукты, упоминание о которых вызывает у современного человека тошноту.
Наконец, нельзя обойти вниманием и такую автономную сферу приспособления, как, условно говоря, «идеология». События тех лет были спрессованы до предела, информационные «дыры» и перегрузки дезориентировали и рождали чувство неуверенности. Придание смысла происходящему для ориентации в окружающем – одна из важнейших функций культуры – становилось вопросом жизни и смерти в буквальном смысле этого слова. В годы революции в решении этой проблемы были кровно заинтересованы и противоборствовавшие режимы, испытывавшие дефицит собственной легитимности, и погибавшая в круговерти революционных потрясений общественность, и изнывавшее от непонимания происходившего население.
Из вышеизложенного следует, что при классификации методов выживания сложно обойтись одним критерием. Помимо их деления по сферам борьбы за существование целесообразно вычленить способы приспособления, лояльные и нелояльные по отношению к режиму, активные и пассивные. Эти параметры классификации могут быть дополнены делением методов борьбы за выживание по видам угроз: психологической (интерпретации происходящего и поведенческие техники снятия стрессов), материальной (техники получения и сбережения ресурсов), физической (политическая мимикрия или активная оборона). [...]
Описанные выше техники выживания в экстремальных условиях революции позволяют прийти к выводу, что пользование ими было сопряжено со многими сложностями и опасностями и, главное, требовало определенных стартовых возможностей.
Успешное приспособление к существующим режимам, теневое производство, доступ к распределительной системе предполагали способность к реальной или мнимой социальной активности, наличие профессиональной подготовки или материальных ресурсов, определенного возрастного, а желательно, и образовательного статуса. Исключение, казалось бы, составляет «спекуляция», в которую оказалась вовлечена преобладавшая часть населения, включая женщин и детей. Но и ее успех зависел от уровня материально-организационного потенциала.
Между тем, революционные потрясения вызвали беспрецедентный распад общества и его маргинализацию. Выбрасывание значительной части общества на обочину системы заставляет задаться вопросом: как приспосабливались к жизни в чрезвычайной ситуации наиболее слабые? К каким техникам выживания прибегали социально обделенные группы, прежде всего женщины и дети?...
Русская революция 1917 г. вместе со сломом властных структур уничтожила и надзор за институтом продажной любви. Место прежних официальных сдержек развитию сексуальной коммерции заняли неблагоприятные социально-бытовые условия революции, гражданской войны и «военного коммунизма»: разрушение товарно-денежных отношений и инфраструктуры развлечений, ухудшение материального положения населения, приведшая помимо прочего, к снижению сексуальной активности как мужчин, так и женщин. Под влиянием оскудения материального существования обезличенные половые контакты, как и другие проявления человеческой жизнедеятельности, претерпели характерную трансформацию: «Любовью можно было расплатиться за продуктовую карточку более высокой категории, которая позволяла получить дополнительные паек, за ордер на жилплощадь, за место в вагоне при поездке в деревню с целью обмена вещей на продукты, а иногда даже за жизнь близкого человека».
ЧТО ТАКОЕ БАЗА ЗНАНИЙ?
Концентрированная книга издательства LIVREZON складывается из сотен и тысяч проанализированных источников литературы и масс-медиа. Авторы скрупулёзно изучают книги, статьи, видео, интервью и делятся полезными материалами, формируя коллективную Базу знаний.
Пример – это фактурная единица информации: небанальное воспроизводимое преобразование, которое используется в исследовании. Увы, найти его непросто. С 2017 года наш Клуб авторов собрал более 80 тысяч примеров. Часть из них мы ежедневно публикуем здесь.
Каждый фрагмент Базы знаний относится к одной или нескольким категориям и обладает точной ссылкой на первоисточник. Продолжите читать материалы по теме или найдите книгу, чтобы изучить её самостоятельно.
📎 База знаний издательства LIVREZON – только полезные материалы.